Тахера Мафи - Разрушь меня
Все неразрывно связано: погода, растения, животные и выживание человечества.
Природные стихии находились в состоянии войны друг с другом, потому что мы злоупотребляли нашей экосистемой. Уничтожили нашу атмосферу. Уничтожили наших животных. Уничтожили наших близких.
Восстановление обещало нам все исправить. Но даже если здоровье человека нашло капельку помощи в соответствии с новым режимом, больше людей погибло от заряженного ружья, чем от пустого желудка. Всё ухудшается в геометрической прогрессии.
— Джульетта?
Я поднимаю голову.
Его тревожный взгляд осторожно изучает меня.
Я смотрю в сторону.
Он прочищает горло.
— Значит, гм, нас кормят только раз в день?
Его вопрос заставляет нас обоих посмотреть на маленький лоток у дверей.
Я прижимаю колени к груди и уравниваю тело на матраце. Если я буду сидеть очень неподвижно, то смогу игнорировать металл, прижимающийся к моей коже.
— В еде нет определенной системы, — отвечаю я ему. Мои пальцы прослеживают узор на одеяле из грубой ткани. — Они приносят её утром, но нет никаких гарантий, что ты получишь что-то больше. Иногда нам везет.
Мои глаза возвращаются к встроенной в стену стеклянной панели. Розовые и красные лучи наполняют комнату, и я понимаю, что это старт нового начала. Начало конца. Ещё один день.
Может, сегодня я умру.
Может, сегодня пролетит птичка.
— Так вот оно что? Они открывают дверь один раз в день для людей, чтобы сделать свою работу, и, может быть, если нам повезет, они кормят нас? И это все?
Птица будет белая, с золотыми полосами в виде короны на голове. Она будет летать.
— Да, это так.
— Здесь нет групповой терапии? — Он чуть не смеется.
— Пока ты не прибыл, я не сказала ни одного слова на протяжение двухсот шестидесяти четырех дней.
Его молчание о многом говорит. Я почти могу протянуть руку и прикоснуться к растущей на его плечах вине.
— На сколько ты здесь? — наконец спрашивает он.
Навсегда.
— Я не знаю.
Механический звук скрипа рычага вдалеке. Моя жизнь — это упущенные возможности, залитые в четыре бетонные стены.
— А как твоя семья? — В его голосе звучит печаль, словно он уже знает ответ на этот вопрос.
Вот, что я знаю о своих родителях: без понятия, где они сейчас.
— Почему ты здесь? — Я обращаюсь к своим пальцам, не встречаясь с ним взглядом.
Я изучаю свои руки так тщательно, что знаю каждый порез и ушиб, повредивший мою кожу. Маленькие ладони. Тоненькие пальцы. Я сжимаю их в кулаки и разжимаю, чтобы снять напряжение. Они всё ещё не отвечает.
Я смотрю вверх.
— Я не сумасшедший. — Всё, что он говорит.
— Все мы так говорим.
Я вскидываю голову, только чтобы слегка покачать ею. Я прикусываю губу. Я не могу не бросать украдкой взгляды в окно.
— Почему ты постоянно смотришь в окно?
Я не возражаю против его вопросов, правда. Просто это странно - с кем-то говорить.
Странно прилагать энергию для того, чтобы двигались губы, чтобы формировались слова, необходимые для объяснения своих действий. Никто не уделял мне внимания так долго. Никто не присматривался ко мне так долго, чтобы заметить мои взгляды на окно. Никто никогда не относился ко мне, как к равному. Опять же, он не знает о моём секрете. Я монстр. Интересно, как долго это будет продолжаться до того момента, как он решит испинать меня ногами.
Я забываю ответить, а он всё ещё изучает меня.
Я убираю прядь волос за ухо, меняя тему:
— Почему ты на меня так внимательно смотришь?
Его глаза настороженные и заинтересованные.
— Я думал, единственная причина, по которой они заперли меня с девушкой, заключается в том, что ты сумасшедшая. Я думал, они пытались меня мучить, запихнув меня в одно пространство с сумасшедшей. Я думал, что ты моё наказание.
— Поэтому ты украл мою кровать.
Для того, чтобы показать свою силу. Для того, чтобы заявить свои права. Чтобы первым начать драку.
Он опускает взгляд. Сжимает и разжимает пальцы, перед тем как потереть шею.
— Почему ты помогала мне? Откуда ты знала, что я не причиню тебе вреда?
Я пересчитываю свои пальцы, чтобы знать, что они все ещё при мне.
— Нет.
— «Нет» - ты не помогала мне, или «нет» - ты не знала?
— Адам.
Мои губы изгибаются в форме его имени. Меня удивляет то, насколько легко, и даже привычно, слова сходят с языка.
Он сидит почти так же неподвижно, как и я. Он опускает взгляд, его глаза выражают что-то новое, что я не могу объяснить.
— Да?
— Как там? — спрашиваю я; каждое слово тише предыдущего. — Снаружи? — В реальном мире. — Там хуже?
Боль искажает черты его лица. Спустя несколько ударов сердца он отвечает. Он смотрит в окно.
— Честно? Я не уверен, где лучше: здесь или там.
Я прослеживаю за его взглядом к стеклянной панели, отделяющей нас от реальности, я жду, когда его губы раздвинутся; жду, чтобы послушать его слова. И тогда я стараюсь понять, о чем он говорит, но его слова крутятся в моей голове и запутывают мои чувства, ослепляют мои глаза и ослабляют концентрацию.
— Ты знаешь, что было международное движение? — спрашивает меня Адам.
— Нет, я не знала, — отвечаю ему.
Я не говорю ему, что меня вытащили из моего дома три года назад. Я не говорю ему, что меня забрали спустя ровно семь лет после того, как начало проповедовать Восстановление, и спустя четыре месяца после того, как они взяли все под свой контроль. Я не говорю ему, как мало я знаю о нашем новом мире.
Адам говорит, Восстановление имело своих в каждой стране, они были готовы привести своих лидеров в позицию контроля. Он сказал, что оставшиеся в мире населенные земли были разделены на три тысячи триста тридцать три сектора и каждая часть в настоящее время контролируется разным Человеком Власти.
— Ты знала, что они нам лгали? — спрашивает меня Адам. — Ты знала, что Восстановление сказало, что кто-то должен был взять всё под свой контроль, что кто-то должен был спасти общество, что кто-то должен был восстановить мир? Ты знала, что они сказали, что смерть оппозиционеров была единственным способом обрести покой? Знала ли ты это? — спрашивает меня Адам.
И тогда я киваю. И тогда я говорю «да».
Эту часть я помню. Ярость. Беспорядки. Ненависть.
Мои глаза закрываются в подсознательном усилии заблокировать плохие воспоминания, но усилие приносит неприятные последствия. Протесты. Митинги. Крики за выживание. Я вижу, как женщины и дети умирают от голода, дома разрушены и похоронены в развалинах, различаю пейзаж сожженной деревни, единственный результат — гниющая плоть жертв. Я вижу пурпурнокрасный, цвет бургундского, темно-бордовый и яркий оттенок любимой помады моей матери, размазанный по земле.
