Екатерина Неволина - Два шага до рассвета
А еще ко мне вернулись мои кошмары. Черно‑белый город вновь расстилался передо мной каждую ночь. Я куда‑то бежала, и тьма смеялась мне в спину, принимая облик то Ловчего, то странной рыжеволосой женщины, то старейшины Дома, к которому принадлежал Артур. «Ты будешь наша», — говорил мне каждый из них, и я вновь и вновь просыпалась от собственного крика. Днем кошмар отступал, и мне почти удавалось забыть о нем, но ночью он всегда возвращался. А в одном из снов Артур взял меня за руку и привел в огромный зал, где ярко горели свечи в высоких узких подсвечниках, а по камню, стоящему в центре помещения, вились причудливые руны. Артур уложил меня на этот камень и достал нож, чтобы пронзить мое сердце.
Я проснулась как раз в тот момент, когда он уже занес надо мной сверкающее в свете свечей лезвие…
Я не стала рассказывать этот сон Артуру, но он словно догадывался, что со мной происходит, но отчего‑то все возводил и возводил свою стену.
* * *
За окном стеной шел снег. Крупные, тяжелые снежинки опускались на землю, оседали на ограде дома, укутывали шубами деревья, заносили дорогу, словно отделяя одинокий дом от всего мира.
Артур стоял у окна, смотрел на снежные хлопья и не видел их.
Отец добрался до него. Этого и следовало ожидать рано или поздно. Отец звал его, и, чтобы противостоять этому зову, от Артура требовались все его силы. Пока что он еще мог сопротивляться, отделяясь от Отца сверкающей ледяной броней. Но малейшая случайность, тончайшая трещинка — и эта броня брызнет миллиардами ледяных осколков. Артур с самого начала знал, что сопротивляться будет сложно, но никогда не думал, что настолько. Хуже всего оказалось то, что окрепшая связь между ним и Полиной грозила теперь обернуться против них. Через эту связь Отец мог дотянуться и до нее, а сумеет ли Полина противостоять отточенной веками силе старейшины?
Артур на миг прикрыл глаза. Ну что же, пришло время перейти к запасному плану. Настал черед отключить свои чувства и эмоции. Чтобы сохранить что‑то, иногда нужно просто от этого отказаться.
Он сосредоточился и почти воочию увидел алую нить, тянущуюся из его груди. Глупое сердце, забывшее, что оно уже не принадлежит человеку, испуганно дрогнуло и сжалось, предчувствуя боль.
Артур крепко сжал зубы, не замечая того, что его пальцы судорожно сжимают старый подоконник, от которого уже отлетают куски отсыревшей штукатурки, ложась у его ног белым лохматым ковром.
«Я делаю это для нее», — подумал он.
Взмах невидимого топора — и сердце полыхнуло огнем. Нить рассечена. Связь прервана. А теперь — прочь из этого дома! Прочь, пока она не отросла вновь! Горе ему, безумцу, впустившему в свое сердце чувства! Горе ему, своей любовью несущему погибель любимой.
Весь мир перед глазами вдруг стал кроваво‑алым. Алый снег заносил окровавленную израненную землю, алое небо низко нависло над домом, грозя раздавить его своей непомерной тяжестью.
Лучше тысячу раз умереть, чем единожды предать.
Что он сделал сейчас? Предал свою любовь? Защитил Полину? Поздно, жребий брошен. Осталось довести дело до конца, и Артуру вдруг стало почти безразлично, каким будет этот самый конец.
* * *
Я сидела у камина с книгой. У хозяев дачи была неплохая библиотека, большей частью состоящая из старых книг, очевидно, сосланных из городской квартиры. Я уже прочла несколько книг Генрика Сенкевича и взялась за Теофиля Готье. Среди его новелл была одна про студента, который влюбился в девушку по отпечатку ее тела в лаве. Эта девушка давным‑давно погибла, погребенная под лавой Везувия, но его любовь на одну волшебную ночь воскресила древние Помпеи. Я как раз читала о том, как юноша пришел на ее виллу, чтобы встретиться с ней, когда сердце кольнуло так неожиданно и больно, что на глаза навернулись слезы. Книга, захлопнувшись, упала мне на колени.
Что происходит? У меня никогда не болело сердце, и то, что творилось сейчас, не пугало меня, а скорее вызывало недоумение. Не знаю, сколько это длилось, но вот боль схлынула, как отступает при отливе океан. Однако странное ощущение не проходило. В груди была пустота, как будто из меня только что извлекли сердце, а вместо него закачали какой‑то газ. Чего‑то не хватало. Какой‑то части меня. Чего‑то существенного, привычного и нужного, как воздух.
Он вошел в комнату. Темно‑вишневые глаза словно подернуты пленочкой льда, тонкие губы накрепко сжаты. В этот миг я вдруг все поняла, но еще никак не могла поверить в это — слишком нереально, слишком чудовищно все было.
— Я все обдумал, — сказал Артур, глядя куда‑то поверх моей головы. — Я слишком опасен для тебя, и нам нужно расстаться.
Я не чувствовала его. Совсем. Никак. Он стоял от меня в двух шагах и находился далеко‑далеко, за тридевять земель. Его слова доносились до меня сквозь толстый слой ваты. Странные слова, я все никак не могла понять их смысл.
— Я ухожу, так будет лучше, — сухо повторил Артур.
Мне совсем не было больно. Возможно, потому, что его слова просто не укладывались у меня в голове. Я тонула в той пустоте, которая была теперь между нами. Захлебывалась в ней, бессмысленно хватая ртом воздух.
— Почему лучше? — по‑глупому переспросила я. — Что‑то не так? Может быть, я…
— Дело не в тебе, а во мне, — оборвал Артур. Он отвернулся, рассматривая что‑то на полке. — Тебе опасно находиться рядом со мной. Мы должны расстаться, чтобы у тебя осталось больше шансов выжить.
— Я не понимаю!
Я действительно ничего не понимала.
— Нам надо расстаться, так будет лучше, — он вышел из комнаты, оставив меня одну.
Книга упала на пол.
Ну конечно, разве можно было ожидать другого? Кто бы подумал, что я и Артур будем вместе навсегда. То есть, скажем, до моей старости, и, когда придет мой черед умирать, он будет стоять на коленях у моей постели, сжимая мою высохшую морщинистую руку и повторяя клятвы в великой любви.
Он отвернулся от меня. Он разорвал ту связь, что протянулась между нами, тем самым лишив меня всего, что у меня оставалось. Я теперь одна.
Кто я такая, чтобы за меня бороться?! Наоборот, стоило удивляться, что Артур пробыл рядом со мной так долго, защищал меня и укладывал спать…
Глаза были абсолютно сухими, а в голове назойливыми мухами роились мысли. Совершенно глупые мысли. Вот, например, об Ахматовой. У нее есть стихотворение, как раз подходящее к моей ситуации:
Брошена! Придуманное слово —
Разве я цветок или письмо?
А глаза глядят уже сурово
В потемневшее трюмо.[6]
Эти строчки крутились в голове, мешая сосредоточиться. Я встала, подошла к каминной полке и взяла в руки семейную фотографию владельцев этого дома. Мать, отец, ребенок и собака — все выглядели счастливыми и довольными. Кому‑то все дается легко, жизнь, не скупясь, преподносит ему радости на огромном блюде, а кому‑то приходится платить за все и за каждую минуту счастья расплачиваться днями бедствий. Потерять семью, друзей, любимого… Что там у меня осталось? Ах да, кажется, душа. Никто не хочет приобрести? Отдам по сходной цене. Только сегодня всем желающим скидка! Разве я цветок или письмо? Нет, они обладают, видимо, большей ценностью. И цветок, и письмо могут быть для кого‑то значимы. Их могут ждать. А я? Поставьте на моем лбу клеймо: «одинокая изгнанница» — и попадете в самую точку.
