Ненаписанное письмо (СИ) - Толич Игорь

— Я не уверен, что она вообще его примет.

— Даже так? Что ж… Тогда обещайте мне, что, если не примет, вы пожертвуете кольцо в любой католический собор.

— Вы католик?

— Да. А вы?

— Я буддист.

— Это очень хорошо, — нисколько не смутился продавец. — Значит, деньги — последнее, чем вы дорожите. Отнесите их туда, чем дорожу я и миллионы других людей.

Он передал мне кольцо, а я дал ему обещание. И почему-то после этого обещания стало легче. Бриллиантовая безделушка в золотой оправе в любом случае не потеряется в череде моих смятений, что бы ни случилось.

— Вера крепка по своему определению, — сказал на прощание продавец, и мы скрепили ладони в рукопожатии. — Удачи, господин Ривер.

— И вам, господин Ковач.

Мы с Чакки вышли из магазина.

Я шел в квартиру со странным чувством душевного подъема и одновременного смятения.

Было около десяти, когда я закончил вечерний ритуал для Чака с душем и кормлением и прикидывал, стоит мне поесть и помыться самому, или же я совсем не голоден и чист в достаточной степени, чтобы снова набрать номер телефона, который выписал себе на отдельный лист, чтобы не забыть, и хранил в общей стопке вместе с письмом.

Что я стану делать, если никто не поднимет трубку?

Я перезвоню завтра.

Что я стану делать, если трубку подымет твоя матушка?

Я попрошу тебя к телефону.

Что я стану делать, если она не захочет передавать трубку, сославшись на то, что ты спишь?

Я перезвоню завтра.

Что если завтра все повториться? Что если?..

Я не знаю. Наверное, я просто пойду в ту квартиру. Позвоню не по телефону, а в дверь. Я ведь знаю, где ты. Я знаю, что ты там. И я знаю, что хочу поговорить с тобой. Я знаю это…

— Марта?..

— Да. Кто это?..

На какое-то время меня практически парализовало. Я прекратил дышать. Все, о чем я думал, к чему мысленно готовился, вывалилось из головы. Мой ступор мог продолжался и дальше. Наверное, я бы положил в конце концов трубку, если бы не вспомнил, как много уже сделал, чтобы добиться этого звонка.

— Марта… — выронил я.

— Да. Вас плохо слышно. Алло? Кто это?

— Марта, это я… Джет.

— Джет?..

— Джет Ривер. Марта, это я.

Ты замолчала.

Может, приняла это сообщение за неудачную шутку. А может, поверила сразу, но не нашлась, как реагировать. Я должен был сказать еще что-то. Выдавить нечто убедительное, а я не знал, чем удержать эту хрупкую нить беседы.

— Марта, — сказал я, — мне хотелось бы увидеться с тобой.

— Увидеться?

— Да, мне хотелось бы увидеться и поговорить.

— Джет, я не понимаю, зачем нам видеться.

— Я хочу поговорить.

— О чем?

— Марта, я хочу увидеться и поговорить, — с нажимом повторил я. — Давай встретимся в кофейне Фила. Ты помнишь это место? Если возможно, завтра? Назови любой час.

— Джет, это глупо, — сказала ты будто бы печально, но печаль эту пыталась всеми силами скрыть от меня.

Возможно, мне лишь захотелось услышать печаль, а говорила ты просто равнодушно. И даже будь это так, что никакой печали нет, я не мог сдаться.

— Марта, послушай, если хочешь, встретимся в другом месте или в другой день. Просто скажи, когда сможешь.

— Джет, нам не за чем видеться. Поверь. Не звони мне больше.

Звонок прервался. Как-то неестественно и грубо. Я услышал короткие гудки. И слушал их еще долго. Сложно было смириться с тем, что я их слышу. Это не вязалось ни с чем из того, к чему я готовился. А ты просто положила трубку. Вот и все.

Нет. Так не должно быть! Так нельзя! Марта, черт возьми! Марта!

— Марта!..

Не уверен, что мой крик кто-то слышал. В этот раз гудки раздались быстрее, чем кто-либо мог успеть поднести телефон к уху и принять решение сбросить вызов. Я набрал снова. И снова гудки.

Да чтоб тебя!..

Чак выскочил из угла, чтобы прийти мне на помощь, потому что я орал в ярости как чокнутый, ничего не соображая. Я снес телефон со стола. Чакки опасливо понюхал его обломки и поглядел на меня, будто бы спрашивая: «В чем дело, приятель?»

— Дерьмово все, Чак! — завопил я на собаку.

Он заскулил и вжался в пол.

— Прости…

Я сел на корточки, погладил его. Потом шмякнулся рядом, и Чак переполз ко мне на колени.

— Прости, дружище, — я обнял его и заплакал.

Когда я плакал в последний раз?

Когда уехала Саша?

Нет. Мне тогда очень хотелось, но я худо-бедно справился с тем порывом.

Когда ушел от тебя, Марта?

Нет. Я скучал, ненавидел, любил, пытался простить, пытался забыться, пытался не думать о том, чтобы повеситься. Но я не плакал.

Когда ушла жена?

Тоже нет. Я прожил то время в дикой, несуразной, полуслепой пелене. Мне было не до слез.

И даже на маминых похоронах я стоял как истукан. Наверное, боялся выглядеть слабым перед отцом.

Так когда же я плакал в последний раз?..

— Джей?.. Джей?.. Джей!..

Я повернулся украдкой. В темном зале было трудно что-нибудь разглядеть.

— Ты что, плачешь? — спросила ты, сжимая мою руку.

Мы смотрели какой-то фильм. Я даже не вспомню теперь, какой. Но там была сцена, как солдат хоронит любимую женщину, которую застрелили фашисты.

— Нет, — соврал я.

Но тогда я правда плакал. Над фильмом, над этой сценой. Настолько она глубоко тронула меня, что я будто бы чувствовал на собственных руках холод мерзлой земли, холод остывающего человеческого тела, которое вскоре сожрут черви, и ничего не останется от той красоты, каким оно было наполнено прежде.

— Нет, я не плачу, — еще убедительней притворился я и затем потихоньку стер слезы.

Теперь я вытирал слезы об уши Чакки и не стеснялся того, что он застыдит меня. Он стал облизывать мне лицо.

— Ну прекрати… — проворчал я. — Прекрати, Чак, ты воняешь псиной.

— Аф! — сказал он, явно довольный проделанной работой.

Я был весь в вонючих собачьих слюнях, которые, высыхая, превращались в настоящий супер-клей. Я отправился умываться. Чак — за мной.

— Хватит меня преследовать, — сказал я ему со всей строгостью, демонстративно закрывая перед носом дверь.

Но он настойчиво скребся. Пришлось впустить.

— Ну, если уж ты такой умный, — ухмыльнулся я, — тогда предложи, как быть дальше.

— Аф! — ответил Чакки.

— Так и знал, что ничего умнее не придумаешь… — с досады я покачал головой. — Ладно, иди одевайся.

Снарядив Чака в его прогулочную куртку, я оделся сам. Проверил карманы на наличие всех необходимых предметов, вышел из квартиры.

Мороз заметно окреп. Холод пробирал до костей. Мне, уже привыкшему к тропикам, такая погода была совсем не по нраву. Тем не менее и я, и Чакки шагали бодро.

Пройдя несколько кварталов, мы пересели на трамвай. Он как раз притормозил у остановки. Я устроился на сидении, Чак — у меня между колен.

Я ни о чем не думал в тот момент. Не планировал, не создавал в голове искусственные сценарии. Я даже не молился. Хватало того, что я просто куда-то двигался. Движение определяло уверенность, что я все делаю правильно.

По большому счету, правила — это то, чем руководствуются одни люди по решению других. Если правила создаешь ты сам, то фактически становишься непогрешим. Вроде диктатора у власти, который придумывает и отменяет законы в зависимости от того, что выгодно именно ему и именно сейчас. В самые отчаянные моменты есть лишь два пути: первый — стать диктатором собственной жизни, и второй — забиться в угол и ждать, когда обстоятельства благословят тебя или же добьют окончательно.

Я признаю, что слишком долго валялся в своем углу.

— Нам пора выходить, Чак, — сказал я псу.

Он встал на все четыре лапы, полный неведомой решимости. Мы вышли из трамвая.

Я поднял воротник и плотнее закрутил шарф. Перейдя дорогу, мы спустились в проулок и через два поворота очутились в безлюдном дворе. Я набрал код на двери подъезда. Консьержа на месте уже не было. Мы поднялись на третий этаж.

Звонок.