Гейл Форман - Куда она ушла
- Ты? — все, что я смог выдавить из себя.
- Всегда я, — отвечает она тихо, почти застенчиво. — А кто же еще?
Мой разум явно покинул тело. И словарный запас понизился до крайнего минимума. — Но… почему?
- Кто-то же должен был спасти ее от Хард Рок Кафе, — смеясь, говорит Миа. Но в ее голосе я тоже слышу надрыв.
- Но… — я пытаюсь ухватиться за слова, словно утопающий, который хватается за обломки корабля, — …ты сказала, что ненавидишь меня?
Миа тяжело вздыхает.
— Я знаю. Мне нужно было кого-то ненавидеть, а так как я люблю тебя больше всех, эта доля выпала тебе.
Она поднимает гитару, протягивая ее мне. Она хочет, чтобы я взял ее, но я сейчас и ватный тампон не поднял бы.
Она продолжает смотреть на меня, продолжает протягивать.
- А что насчет Эрнесто?
Выражение абсолютного недоумения на ее лице сменяется изумлением.
- Он мой наставник, Адам. Мой друг. Он женат. — Она на секунду опускает взгляд. Когда она поднимает его вновь, изумленное выражение уже сменилось выражением, в котором читается ее оборонительная позиция. — И к тому же, с чего бы это стало тебя заботить?
«Возвращайся к своему призраку», — слышу я голос Брин в голове. Но ведь именно Брин жила с призраком — призраком мужчины, который никогда не переставал любить другую.
- Не было бы никакой Брин, если бы ты не решила, что тебе нужно ненавидеть меня, — отвечаю я.
Миа принимает этот каре стойко.
- Я не ненавижу тебя. И не думаю, что когда-либо действительно ненавидела. Это была обычная злость. И как только я приняла ее, как только поняла ее, она исчезла, — она опускает взгляд, делает глубокий вдох и выдыхает целое торнадо. — Я знаю, что задолжала тебе извинения, я пыталась сказать их всю ночь, но эти слова — извинения, сожаления — они словно слишком ничтожны, по сравнению с тем, чего ты заслуживаешь, — она качает головой. — Я знаю, что то, как я поступила с тобой, было неправильно, но в то время это казалось таким нужным для моего выживания. Я не знаю, могут ли обе эти вещи быть правдой, но именно так и было. Если тебе станет легче, после того, как разрыв перестал казаться таким нужным, когда я поняла, насколько это было неправильным, все что мне осталось — созерцать размеры своей ошибки, осознавать тот факт, что я потеряла тебя. И мне пришлось наблюдать за тобой издалека, наблюдать за тем, как ты воплощаешь все свои мечты в реальность и живешь, как казалось, такой идеальной жизнью.
- Она не идеальна, — отвечаю я.
- Теперь я это понимаю, но откуда я могла это знать? Ты был так, так далеко от меня. И я приняла это. Приняла как свое наказание за то, что я наделала. И затем… — она замолкает.
- Что?
Она делает вдох и кривится.
- И затем Адам Уайлд появляется в стенах Карнеги Холла, в самый важный вечер в моей карьере, и мне казалось это больше, чем простое совпадение. Словно это был подарок. От них. На мое самое первое сольное выступление они подарили мне мою виолончель. А на это — они подарили мне тебя.
Каждый волосок на моем теле встает по стойке «смирно!», все мое тело пробивает озноб.
Она торопливо вытирает слезы тыльной стороной ладони и делает глубокий вдох.
- Ты собираешься взять ее у меня или нет? Я уже давненько ее не настраивала.
Раньше мне снились подобные сны. Будто Миа вернулась, стоит передо мной, живая для меня. Но в этих снах все было слишком гладко, я знал, что они нереальны, и дожидался, когда прозвенит будильник. Поэтому сейчас я прислушиваюсь, ожидая, когда же он начнет разрываться. Но этого не происходит. И когда я обхватываю гитару, дерево и струны настолько реальны, что возвращают и меня в реальность. Они будят меня. Но она все еще здесь.
Она смотрит на меня, на мою гитару, на свою виолончель и затем на часы на подоконнике. И я понимаю, чего она хочет, ведь я сам хотел этого уже много лет, но я не могу поверить, что именно сейчас, когда у нас почти не осталось времени, она просит этого. Но я все же едва заметно киваю. Она втыкает усилитель в розетку, кидает шнур мне и включает устройство.
- Дай мне «ля», — прошу я. Миа дергает соответствующую струну. Я настраиваюсь на ту же тональность и затем ударяю по струнам в ля-миноре, аккорд отскакивает от стен, и я чувствую всплеск энергии, который пробирает все тело, и который я уже так давно не ощущал.
Я смотрю на Мию. Она сидит напротив меня, зажав виолончель между ног. Ее глаза закрыты, и я уверен, она вновь прислушивается к чему-то в тишине. И затем внезапно, Миа, кажется, услышала то, что хотела. Глаза распахнуты и смотрят на меня, словно никогда и не прекращали. Она поднимает смычок, указывает им на гитару, слегка наклонив голову.
- Готов? — спрашивает она.
Я столько всего хочу ей сказать, а главное — я всегда был готов. Но вместо этого, я включаю усилитель посильнее, достаю из кармана медиатор и просто отвечаю «да».
Глава двадцать первая
Кажется, мы играем несколько часов, или дней, или даже лет. А может, прошло всего несколько секунд. Я уже и не знаю. Мы ускоряемся, а затем неминуемо замедляемся, инструменты ревут в наших руках. То мы серьезные. То мы смеемся. То затихаем. То снова кричим. Сердце колотится в груди все быстрее, будоража кровь, все мое тело в унисон вибрирует с каждой струной, и в памяти всплывает неписаная истина: концерт — вовсе не значит быть стоячей мишенью перед тысячами незнакомцев. Он символизирует единение. Он подразумевает гармонию.
Когда мы, наконец, делаем перерыв, с меня пот течет в три ручья, а Миа дышит так тяжело, будто только что пробежала кросс в десятки миль. Мы сидим в тишине, отзвуки нашего частого дыхания синхронно замедляются, удары сердец выравниваются. Я смотрю на часы. Начало шестого. Миа ловит мой взгляд и кладет смычек.
- Что теперь? — Спрашивает она.
- Шуберт? Рамоунз? — Предлагаю я, хотя понимаю, она имела в виду не заявки. Но я не могу думать ни о чем другом, кроме игры, потому что впервые за столь долгое время пальцы жаждут струн больше всего на свете. И я боюсь неизвестности, скрывающейся там, где кончается музыка.
Миа указывает на цифровые часы, зловеще мигающие с подоконника.
- Думаю, ты не успеешь на свой рейс.
Я пожимаю плечами. Есть еще, по крайней мере, с десяток других рейсов до Лондона этой ночью.
- Ты успеваешь на свой?
- Я не хочу на свой рейс, — произносит она застенчиво. — У меня есть один свободный день перед началом концертов. Я могу улететь завтра.
И вдруг яснее ясного я представляю себе, как Олдос мечется по залу ожидания авиакомпании Верджин Американ, удивляется, где меня черт носит, названивает на мой мобильник, который все еще отлеживается на гостиничном ночном столике. Я вспоминаю о Брин в Лос-Анджелесе, не догадывающейся о том, какой силы землетрясение разворачивается здесь в Нью-Йорке и уже посылает настоящий цунами в ее направлении. И понимаю, что прежде, чем планировать будущее, необходимо разобраться с настоящим.
