Сергей Лукьяненко - Близится утро
Все в душе пусто. Даже на пышную мадьярку любоваться не хочется.
И пить не хочется – уже полчаса бокал с вином в руках грею, а ни одного глотка не сделал, – Ильмар...
Хелен вошла тихо, я даже не заметил. Подошла, присела рядом в кресло тоже с бокалом вина в руке.
Бокал был полон.
– Что с тобой, Ильмар?
– Да все очень просто: тоска, – честно сказал я.
– Ты должен гордиться собой, ты вытащил нас из беды, причем в последнюю минуту.
– Ничего я не должен, Хелен. Никогда и никому я ничего не был должен, понимаешь? – Мне вдруг показалось, что я понял сам себя. – Хелен, я же всю жизнь был волк-одиночка. Где хотел – охотился, с кем хотел – дрался, с кем хотел – спал. Не умею я этого – быть в толпе. Да еще и отвечать за толпу!
Маркуса с каторги прихватить, с тобой в Миракулюс ринуться – это одно. А вот когда десять человек вокруг, из них половина меня на дух не выносит...
– Ильмар! Да кто тебя «не выносит»?
– Арнольд. Луиза. Даже Жерар.
– Это не половина, – не вдаваясь в спор по существу, сказала Хелен.
– И ты.
Летунья задумчиво посмотрела на меня. С чувством произнесла:
– По морде бы тебя, вор...
– В том-то и дело, что вор, – согласился я. – Все вы высокородные. Вот ты – графиня. В своем замке росла, забот не знала. Прачки платьица стирают, гувернантки этикету учат, мать на ночь в лобик целует, высокородные юнцы стихи читают...
Я замолчал.
Улыбка появилась на лице летуньи, нехорошая такая улыбка, злая.
– Ты прав, Ильмар. Так все и было.
Я уж и рад был бы слова свои назад забрать. Но поздно.
– Прачки платьица стирали, да. Только я платьица эти не любила. Сорванцом росла, по деревьям лазила, с семи лет на коне скакала. Гувернантки этикету учили. Кому и что соврать, как грехи прятать, а если не получится спрятать, то как замаливать. Мать на ночь в лобик целовала, если не забывала с бала на минутку уйти... если не с гостем высокородным в спальню шла... И юнцы стихи читали, да. Когда в неполные четырнадцать лет девства лишилась – тоже стихов наслушалась... дура. Ильмар, что ж ты, думаешь, будто теплый сортир и сытый стол, они человеку счастье приносят?
– Счастье не приносят, а от горя избавляют, – попытался спорить я.
– Да, Ильмар! От горя избавляют. Это и впрямь хорошо, когда от голода живот не подводит. Только ты мне поверь... дуре высокородной, что в горах Далмации два года провела, честь рода отстаивала, а свою в грязь втаптывала....
Я тоже всякое испытала. И голод, и мороз, и боль, и страх. К счастью все это никак не относится! Знаешь, когда я счастливее всего была?
Я молчал, но она продолжила, и лучше бы мне этих слов не слышать:
– Когда партизанское гнездо наш разведчик нашел, когда я ночью планер между скал прогнала и на шалаши, на спящих людей, огненные бомбы сбросила.
Когда обратно дотянула, на крыльях пулями истрепанных, но «Фалькон» не разбила, села аккуратно. Когда я с летунами, четверо нас тогда оставалось, вонючего самогона напилась, свое второе рождение празднуя... и потом до утра мы в холодной землянке любви предавались... все четверо. Вот тогда я счастливее всего была! Людей погубив и греха не стесняясь!
– Не надо тебе этого говорить!
– Почему же не надо? Ты меня высокомерной считаешь, ведь так? И правильно делаешь. Но мое высокомерие не в том, что я к тебе с презрением отношусь.
Относилась бы высокомерно – так в постель бы с тобой не легла. Ильмар... ты же вор! По дну плавал, тебя сожрать пытались, и ты других жрал. Что же вдруг сопли развесил?
– Я всегда знал, что не правильно живу, – ответил я. Набрался сил и в глаза Хелен глянул. – Такая уж моя судьба. В грязи родился, в грязи жил, в грязи и умру! Никогда не отмыться. Только я знал, есть еще и другая жизнь, чистая и светлая. Кому за свои заслуги дана, кому за предков высокородных. И там все не так. Там уже цветут райские сады, что Искупителем по всей земле обещаны. Там платьица белые, стихи красивые, мысли праведные. Честь и сила. Добро и любовь.
Только это не мой мир. Потому и презрение это...
– Нет, – жестко сказала Хелен. – Нигде этого нет. А насчет презрения...
Жерар тоже вором был. Потому тебя и предостерег.
– Ну а Луиза с Арнольдом о чем предостерегают? Да, я вор. И ремесла своего не стыжусь. Но попрекать меня...
– Арнольд – стражник. – Хелен развела руками. – Ну что ты от стражника хочешь, пускай от бывшего? Ему вором тебя назвать – словно вновь в Стражу вернуться. А Луиза... ну дура она была, дура есть, дурой и останется. Никто не говорил, что все апостолы будут умом богаты. Наоборот, «блаженны нищие духом...» Да что с тобой, Ильмар?
Она наклонилась, заглядывая мне в глаза. Уже без ожесточенности, без обиды. И вдруг нахмурилась:
– Ильмар... Ты же просто ревнуешь. Завидуешь и ревнуешь!
– Что ты несешь!
– К Арнольду ревнуешь – он все-таки сумел нас вывести, не оплошал. К Луизе – она, при всей ее дурости, заботливой и чуткой себя показала. К Маркусу – он уже в советах и помощи не нуждается, сам решает, как своей силой распорядиться.
Ко мне...
Хелен замолчала.
– Не надо, – пробормотал я. – Пустое.
– Ко мне ревнуешь без затей, по-мужски, – закончила Хелен. – И зря.
– Да с какой стати мне тебя ревновать! – возмутился я.
– Ильмар! – Хелен погрозила пальцем. – Ты бы со своей тоской разобрался поскорее. А то и впрямь...
– Что впрямь? – глупо спросил я.
Хелен улыбнулась, встала, качнув бедрами, отпила глоток вина.
– Пойду я, послушаю как Антуан с Маркусом беседу ведет. Приятно старика послушать. Да и ты приходи, может, вместе мы что-то умное и надумаем. Бежать нам надо... это я чую, при всем своем высокородном происхождении. А на Жерара надежды мало.
Я проводил ее взглядом и с досады выплеснул вино из своего бокала прямо за окно. Тут же спохватился, выглянул – но все обошлось, никого внизу не оказалось.
Одного Хелен добилась – вся моя хандра превратилась в раздражение. Ну что за глупость она выдумала? Ревную, завидую... Ерунда.
***Задернув штору, я не раздеваясь лег на койку, полотенцем глаза прикрыл за неимением ночного колпака и решил, что стоит забыться сном.
Вот усну и буду спать до возвращения Жерара! Нечего мне, вору, высокородным советы давать. Как прижмет их, так сами прибегут...
Удивительное дело, я и впрямь заснул. Почти сразу. И сну своему не удивился.
Я видел лед.
Повсюду – лед. Под ногами – бурые осколки, на горизонте – белые столбы, диковинные, будто оплывшие ледяные свечи высотой в соборную колонну. Ни ветра, ни света, только пронизывающий холод и смутное мерцание. Словно лед морозит все вокруг, и сам же светится – тусклым, гнилым светом болотных огоньков.
А вдалеке, перед человеком, примерзшим к невысокому деревянному столбу, стоял на коленях мальчик-подросток... будто молился, или прощения просил, или совета...
