Эльдар Рязанов - Предсказание
— Посмотри, — прошептала она и протянула мне заграничный паспорт.
Я взглянул и оторопел. В документе была наклеена моя фотография. Именно моя, шестидесятилетняя, а не молодая. В графе же «время рождения» был указан мой год — 1928, и на задних листах стояла печать с израильской визой.
— Сейчас одиннадцать часов, — решительно произнесла Люда, — а самолет в двенадцать сорок. До Шереметьева с площади Пушкина можно доехать за полчаса. Трогай. Ты должен улететь этим самолетом. Поговорим по дороге.
— Я никуда не полечу, — резко ответил я.
— Я тебя выпихну насильно. Ты что, придурок? — закричала Люда. — Самоубийца? Заводи машину! Скорее! Не трать время!
— Я должен похоронить Олега, — упрямо сказал я. — И не хочу жить без тебя.
— Я сама похороню Олега. Лучше похоронить. одного, чем двоих. Должен ты что-нибудь соображать, старый кретин! А если ты не раздумаешь относительно меня, то вызовешь, и я прилечу. Ну, давай же, заводи!
Люда была в исступлении, в бешенстве, в ярости. Потом из ее глаз брызнули слезы:
— Миленький, умоляю тебя… Спасайся… Ты должен уцелеть… Счастье мое, любимый… Поехали… Заклинаю…
Это был такой сильный всплеск горя, такой неистовый напор, что я подчинился… Я выехал из арки на Тверскую.
— Давай налево! — скомандовала Люда.
— Запрещено!
— Делай, что тебе говорят! — прикрикнула Люда.
Я повернул налево и промчался мимо обалдевшего гаишника.
— Быстрее, — шептала Люда. — Быстрее!
— Красный свет, — отвечал я, инстинктивно нажимая на педаль тормоза.
— Черт с ним. Жми! Ты не должен опоздать, не имеешь права.
И я пер на красный. Я летел, нарушая правила уличного движения, подгоняемый исступлением и собственным чувством паники, которое вдруг ворвалось в меня.
— Дай слово, что приедешь ко мне!
— Приеду, прилечу, доплыву, дойду, доковыляю, доползу, — говорила она. — Быстрее! Еще быстрее!..
Я бросил машину там, где не положено, у самых дверей, ведущих в пассажирский зал.
— Вот тебе ключи от машины, отгонишь «Волгу» в город. Возьми также документы на автомобиль,—
Мы вбежали внутрь здания аэропорта. — А это ключи от квартиры, будешь жить у меня. Распоряжайся всем, как своим. Это и есть твое.
Вдруг я услышал голос аэровокзальной дикторши:
— Пассажир Горюнов! Срочно пройдите к стойке регистрации… Повторяю. Пассажир Горюнов…
Я неожиданно остановился. И вдруг увидел себя, бегущего, со стороны. То смятение, которое навалилось на меня в последние полчаса, вдруг стало уходить. Я огляделся вокруг. Ко мне как бы возвращалось сознание, искаженное доселе ужасом. И в момент, когда паника кончилась, уже холодным, трезвым рассудком я принял окончательное решение: я никуда не улетаю! Я здесь родился, здесь прошла моя жизнь, и я приму все, что выпадет на мою долю. Это моя страна, мой народ, какими бы они ни были. И я разделю общую участь. Я повернулся и направился обра…
Город маревом окутан,
весь обвязан и опутан
проводами белыми…
Стужа забирает круто —
все заиндевелое.
На заснеженной коряге,
словно кляксы на бумаге,
коченеют вороны…
И зрачки сквозь призму влаги
крутят во все стороны.
Не пробиться сквозь туманный
воздух, плотный, деревянный,
атмосфера твердая…
Холодрыга окаянный
обжигает морды.
Мир — огромная могила,
все погибло, все застыло…
Тишь! Ледовая беда!
Кажется, что эта сила
не оттает никогда…
Постскриптум
«Я повернулся и направился обра…» Таковы были последние слова, написанные Олегом. В это мгновение там, где Олег писал свою повесть, раздался телефонный звонок, и он, не закончив слова, схватил трубку. Звонила я, Людмила Кирюшина, та самая женщина из сбербанка. Я считаю, что обязана рассказать о событиях, случившихся после фразы, оборванной моим звонком.
…Олег резко и внезапно остановился, выслушал объявление дикторши и, не говоря ни слова, повернул обратно. Он шел решительным шагом, а я семенила рядом.
— Я не могу уехать. То, что со мной сейчас происходило, когда я поддался твоим уговорам, — это наваждение какое-то! Куда мне бежать? Что я там буду делать? Зачем? И потом, я уверен, если полечу на этом самолете, он взорвется. Такое уж у меня счастье. Зачем же убивать остальных пассажиров?
Я пыталась возражать, оспаривать его решение, но он стал непреклонно спокоен.
— Я встану сейчас на колени перед тобой! — заплакала я и начала приводить это в исполнение.
Он подхватил меня, прежде чем я успела опуститься перед ним, взял под руку и повел прочь из пассажирского зала. На улице он отобрал у меня автомобильные ключи. Весь путь назад я уговаривала его немедленно уехать из Москвы. Пусть не за границу, но сейчас же и куда глаза глядят, туда, где его не знают. К каким только аргументам я не прибегала! Но у меня не было уверенности, что он меня слышал. Мы вернулись в его квартиру. Я опять пошла в атаку — призывала его бежать, и немедленно! Я боялась очередного, третьего выстрела. Он вяло сопротивлялся, считал, что от судьбы не скроешься. Сказал, что у него нет сил сопротивляться, что он устал жить. Говорил о том, что не знает, кто стрелял, что можно высказывать любые предположения, что охотников на его жизнь оказалось, видно, немало: от моего мужа до боевиков «Памяти», от Поплавского до военных и кагэбэшников. Я хотела его спасти во что бы то ни стало, сохранить, уберечь, защитить. Я любила его и осознавала, что Олега нужно увезти из Москвы как можно скорей. Потом я махнула рукой на его тупой отпор и стала собирать чемоданы с самыми необходимыми вещами. Я не знала, где что лежит, и все время спрашивала его. Во мне вдруг проявились удивительное самообладание и несвойственная мне обычно собранность. Я понимала, что уехать придется надолго, вероятно, на несколько месяцев. А может — ситуация в стране была непредсказуемая, — и навсегда. На носу зима, поэтому необходимо взять с собой теплые вещи. Пока я укладывалась, все время трезвонил телефон. Я запретила Олегу подходить и попросту выдернула телефонный шнур из розетки. Постепенно Олег вышел из прострации, начал помогать мне, а потом — вот уж чего не ждала — совершенно неожиданно стал ко мне приставать и повалил на тахту. Честно признаюсь, я не очень-то сопротивлялась. Перед отъездом он хотел кому-то звонить, с кем-то попрощаться, но я ему этого не позволила. Дочь с внучкой были на курорте, а остальные могли подождать. Он покорно слушался. Надо было исчезнуть безо всяких уведомлений. Я чувствовала, что опасность над его головой сгущается. Я не знала, куда мы поедем, но это можно было решить по дороге. Выходили мы из квартиры Олега, как жулики, осторожно озираясь по сторонам. Он оглянулся на обожженную дверь, невесело ухмыльнулся и пнул ногой бутылку из-под бензина. Я оставила его в подъезде, сначала отнесла в машину один чемодан, затем другой. Потом, посмотрев по сторонам, я подала ему знак, и он вышел из парадного. Сердце лихорадочно трепыхалось, но он шел к машине нарочито медленно. Как я его ненавидела за эту бессмысленную якобы храбрость! Он сел за руль, и мы оставили двор, где в Олега уже дважды стреляли. Он спросил, куда мы едем, есть ли у меня какие-нибудь идеи. Я сказала, что не знаю, что у меня нигде нет родственников. Только в маленьком городке Кашине живет сестра отца, но я с ней тысячу лет не общалась, не виделась, не переписывалась. Он поинтересовался, где находится этот самый Кашин. Я объяснила, что в бывшей Калининской, а ныне Тверской области, на границе с Ярославской. Сказала, что это очаровательный древний русский город, который необъяснимо уцелел от большевистского уничтожения, там полно церквей, старинные торговые ряды, но, главное, там есть гостиница.
