Владимир Витвицкий - Книга сновидений
Но эта теплота, она сама по себе.
"Этот твой"…", какой-то он не привлекательный, обычный" — поделится она своими впечатлениями о Сказочнике с Поэтом, вероятно отвечая на его назойливый вопрос.
— Не расстраивайся, — на прощание утешит Сказочника Поэт, провожая его до двери. — Анька неплохая девчонка, спит со всеми моими новыми друзьями.
Сказочник что-то ответит, но усилия в надевании ботинок в тесном коридоре сотрут из памяти слова. Тем более коробка, полная свечей, и уличная темнота. За спиной остался… даже не дом Поэта, а скорее его ощущение, не собственно комната, жилье, а послесловие места.
В уличной темноте опасность — большеголовые овчарки, стаями рыская по темным улицам, выискивают на них запоздалых прохожих. Ноябрь, нет снега, есть только его желание, хотение зимы, и поэтому черные спины овчарок трудно различимы на фоне ночного асфальта.
Но летом было еще страшнее — сезонные охотники кштарии, или кшатрии, кто как их, ужасаясь, называет, сбиваясь в азартные артели, нападали на прохожих, при этом страшно вращая навыкате глазами, белея белками и чернея зрачками, и громко клацая разведенными в разные стороны клыками. Но этой ночью их нет — потому что ноябрь, и они, то ли обросши длинным мехом, уже разбрелись по берлогам и завалились в зимнюю спячку, то ли вырастив узкие утиные крылья, давно улетели в южные страны, в Индию или в Китай.
Идя по опасной случайностью улице, Сказочник проснулся, удивляясь сну. А в проеме двери — свет к зиме убывающего дня, на стенах предположение солнечной подсветки, желтовато-оранжевый отсвет, шерсть на лапах и брюхе большеголовых овчарок, маскирующая их днем.
Синего! Синего! Синего! Синего! СИ-НЕ-ГО! — зазвучало в еще несвободной от интересного сна голове.
И точно — в небе, за окном, размытость быстрых облаков на фоне бледной синевы. И желание снега, хотение зимы, и одновременно — еще живое воспоминание о предположении чужого тепла в послесловии места.
Сон, он как милостыня, в руку, и как бомба, из руки…
— Однажды в детстве, когда я, наверное, и говорил-то еще не очень, а только этому учился, мне приснился сон, детский сон, но запомнил я его на всю жизнь.
С такими словами обратился Навигатор к доктору Пржевальскому. Они ехали верхом, рядом, на послушных движениям узды и нажиму стремени конях, и неспешное их перемещение вдоль кромки леса из акаций предполагало неспешную беседу, почти что ритуальное произношение слов или просто звуков в ночной и звездной тишине.
— Поэтому ты и запомнил его, потому что детский, — ответил ему доктор, внимательный слухом — к тишине, а взглядом — к звездам. К седлу его приторочен свернутый мешок, и иногда внутри мешковины тихо шуршит целлофан — в непроницаемом для воздуха пакете набирает силу запаха ковыль, как известно имеющий свойство почти мгновенно будоражить кровь самых флегматичных непарнокопытных.
— Я помню этот сон в мельчайших подробностях, помню все его краски.
— В детстве часто снятся цветные сны.
По левую руку лес из акаций темнеет черною стеной. Но он не безмолвен — в высоких кронах колючих деревьев гуляет ленивый ветер, и может показаться — не подчиняясь разнице воздушных давлений, а делая это сам по себе. По правую руку видны далекие и редкие огни, но не фонари, а освещенные окна, и их теплая размытость, так отличная от кристальной четкости звезд, решительно отвергает латиницу — "цивилизация" вместе с кириллицей — "ойкумена", просто называясь жизнью.
— Мы идем с матушкой, она ведет меня по улице, и я крепко держусь за ее руку. Ее рука где-то там, наверху, над моей головой.
— Да, говорить, судя по симптомам, ты тогда, скорее всего, не умел.
Ох, как загадочен летней звездной ночью лес из акаций! Но, любопытно — песня соловья, заполняя темноту и делая эту темноту менее плотной и даже прозрачной, летит почему-то от редких освещенных окон. И если приглядеться, то можно заметить, что свет их надрезан — это корявые плодовые деревья, корявые не по природе, а по воле садового ножа или удобного секатора, прикрывают их от людского и лесного любопытства.
— А идем мы мимо решеток, — продолжил, не обращая внимания на врачебные колкости, свой рассказ Навигатор, — знаете, такие, лежат и защищают полуподвальные окна. Там, под ними, окна.
— Угу, — кивнул доктор Прже, — старая улица, старые дома.
— И вот я вижу, там, внизу, красивую машинку. Ярко-красного цвета, гоночную, ту, о которой я давно мечтал, наверное, с рождения, и едва научившись говорить, я сразу же стал уговаривать маму купить ее. Именно так и было. И вдруг она лежит там, под решеткой, внизу.
— Бывает, во снах случаются счастливые минуты, — согласился с верховым Навигатором доктор, сам отважный полуночный всадник, — как правило, во снах.
— И вот я ускользаю из маминой руки, а представьте, какой это ужас? И мама меня отпускает! Уходит, не замечая, что я потерялся. А решетка открыта, прислонена к стене или просто подперта палкой. Мне страшно, но я спрыгиваю в низ, туда, к машинке, я наклоняюсь за ней…
— И что?
Да, загадочен ночью лес из акаций, и ожидаемо пугающ, даже если двигаться только вдоль его кромки, пускай верхом, пускай вдвоем, с проверенным короткими горячими выстрелами и долгими холодными ветрами товарищем. Но это если с товарищем. А если с подругой, причем не с самой боевой, то страхи убегают, исчезают, остается только желание темноты и тишины тайной встречи.
Однако имеет ли право на малодушие опытный и увлеченный интересным исследованием доктор, не лишенный научной складности ума? А лирично настроенный навигатор?
— Я беру ее в руку, и вдруг… слышу лязг сверху захлопнувшейся решетки.
На этот раз доктор не задал похожий на глупость вопрос.
— Я поднимаюсь, с ужасом запрокидываю голову, и вижу… огромный, гигантский купол над собой, то ли расписанный непонятно какими небесными красками, то ли составленный из прозрачных цветных стекол. Этот купол воспарил высоко надо мой, не замыкая, а наоборот, размыкая не сдерживаемое, не стесняемое, а подчеркиваемое стенами свободное пространство. И вот я один, в этом огромном, неописуемом храме, в необъятном просторе красоты, с машинкой в руке, оставленный мамой, но с чувством смотрящего на меня света, и мне не страшно. Я проснулся и запомнил этот сон на всю жизнь.
Помолчали, поуправляли лошадьми, послушали шумящий в темных кронах о своей свободе ветер.
— Что скажете, доктор?
— Что тебе сказать? — вздохнул Пржевальский. — Ты счастливый человек, ты носишь храм своей судьбы в себе, и знаешь об этом с детства. А это очень удобно, даже если ты Навигатор, тем более если Мыкола.
