Гейл Форман - Куда она ушла
Глава девятнадцатая
Впервые я увидел Мию Холл шесть лет тому назад. В нашей школе была особая программа по искусству, поэтому, если в качестве факультатива, вы выбирали музыку, то вам разрешалось либо ходить на уроки музыки, либо заниматься самостоятельно в студиях. Мы с Мией выбрали второе.
Пару раз я видел, как она играет на виолончели, но не заострил на этом внимания. В смысле она миленькая и все такое, но не совсем в моем вкусе. Она была исполнительницей классической музыки. Я был рокером. Масло и вода, или как там говорят.
Я практически не замечал ее вплоть до того дня, когда увидел, как она не играет. Она сидела в одной из звуконепроницаемых кабинок для практических занятий, виолончель лениво прислонилась к ее коленям, смычок застыл несколько ниже подставки. Ее глаза были закрыты, а брови слегка нахмурены. Она была настолько неподвижной, что, казалось, ее дух решил взять отпуск и отдохнуть от тела. И хотя она не шевелилась, хотя ее глаза были закрыты, я каким-то образом знал, что в тот момент она слушала музыку, выхватывала ноты из тишины, словно белка, собирающая желуди на зиму. И затем она приступила к игре. Я стоял там, как прикованный, пока она не очнулась и не начала играть с воистину невероятной сосредоточенностью. Когда же она, наконец, взглянула на меня, я сбежал.
После этого я, можно сказать, стал пленен ею и ее, надо полагать, способностью слышать музыку в тишине. В то время я сам мечтал о таком. Поэтому я начал наблюдать за ее игрой. И пусть я говорил себе, что причиной моего столь трепетного внимания являлась ее преданность музыке — в этом мы с ней были похожи — и может даже ее миленькая внешность, настоящая правда заключалась в том, что я жаждал постичь, что же она слышит в этой тишине.
И за все то время, что мы были вместе я, кажется, так и не смог этого узнать. Но как только я начал встречаться с ней, эта надобность просто отпала. Мы оба были одержимы музыкой, каждый по-своему. Нам было неважно, если мы не совсем осознавали одержимость другого, потому что мы понимали свою собственную.
Я точно знаю, о каком моменте говорит Миа. Мы с Ким приехали на розовом Додже Дарте Сары. Я не помню, как просил девушку Лиз одолжить мне машину. Я не помню, как вел ее. Не помню, как ехал в сторону холмов, где находилась больница, или как я вообще узнал дорогу. Просто в одну минуту я был в клубе в Портленде, на саундчеке перед вечерним шоу, когда появилась Ким и сообщила те ужасные известия. А в следующую минуту я уже стоял на пороге больницы.
Ситуация, которую Миа необъяснимо помнит, была своего рода первый проблеском определенности во всей той мешанине звуков и образов между моментом, когда я услышал новости, и тем, когда прибыл в отделение травматологии. Мы с Ким только что припарковались, и я вышел из подземного гаража первым. Мне нужно было пару секунд, чтобы собраться с силами, приготовить себя к тому, что я собирался увидеть. И я помню, как посмотрел на массивное здание больницы, думая, была ли Миа где-то там внутри, и чувствуя нарастающую панику при мысли, что она умерла, пока Ким ездила за мной. Но затем на меня нашла волна чего-то, не совсем надежды, не совсем облегчения, а словно знания того, что Миа все еще там. И этого было достаточно, чтобы заставить меня двигаться дальше.
Говорят, всему в мире есть своя причина, но не думаю, что я когда-либо велся на эту чушь. Не думаю, что я хоть когда-нибудь увижу причину тому, что произошло с Кэт, Дэнни и Тедди. Но мне потребовалась целая вечность, чтобы увидеть Мию. Из отделения интенсивной терапии меня выпроводили медсестры Мии, а затем мы с Ким разработали целый план, чтобы проскользнуть внутрь. Думаю, тогда я этого еще не понимал, но я неосознанно тянул время. Я собирался с силами. Я не хотел сломаться перед ней. Пожалуй, часть меня каким-то образом осознавала, что Миа, даже будучи в коме, сможет это узнать.
Конечно, все закончилось тем, что я все равно сломался перед ней. Когда я, наконец, смог увидеть ее в первый раз, меня чуть не вырвало. Ее кожа была настолько бледной, почти прозрачной как бумажная салфетка. Глаза заклеены лентой. Трубки торчали почти из всех частей тела, восполняя кровь или откачивая жидкость и прочую жуткую хрень из ее организма. Стыдно признаться, но когда я впервые зашел туда, мне захотелось убежать.
Но я не мог. Я бы не стал. Поэтому вместо этого, я просто сфокусировался на тех частях ее тела, что все еще выглядели как раньше — ее кисти. Да, к ее пальцам были подключены датчики, но сами кисти все еще выглядели по-прежнему. Я прикоснулся к кончикам пальцев ее левой руки, на ощупь они были потертыми и гладкими, как старая кожа. Я погладил мозоли на ее больших пальцах. Ее руки были ледяными, впрочем, как всегда, поэтому я решил согреть их, как всегда.
И как раз, когда я растирал ее руки, меня пронзила мысль о том, как же хорошо, что они не пострадали. Потому что без рук, не было бы музыки, а с потерей музыки, она бы потеряла абсолютно все. И я помню, как подумал, что Мии тоже следовало бы это понять. Ей нужно напомнить, что ей есть к чему возвращаться — к музыке. Я выбежал из ОИТ, частично опасаясь того, что я могу уже больше никогда не увидеть ее живой, но, зная, что я обязан это сделать. Вернувшись, я поставил ей Йо-Йо Ма.
И тогда же я дал ей обещание. Обещание, которое она вынудила меня сдержать.
Я все сделал верно. Сейчас я это осознаю. И всегда должен был осознавать, но было так трудно разглядеть это сквозь пелену своей злости. И если она злится, ничего страшного. Даже если ненавидит меня, тоже ничего. То, что я попросил ее сделать, было эгоистично, даже если, в конечном счете, стало самым бескорыстным поступком, который я когда-либо совершил. Самым бескорыстным поступком, который я совершаю до сих пор.
И я бы сделал это вновь. Сейчас я это тоже осознаю. Я бы дал ей это обещание еще тысячу раз и потерял бы ее еще тысячу раз, только чтобы услышать ее вчерашнюю игру или чтобы увидеть ее в утреннем зареве. Или даже без этого. Просто чтобы знать, что она где-то там. Живая.
Миа наблюдает, как я теряю последние остатки самообладания пред лицом всего променада. Она является свидетелем того, как разверзается расщелина, из которой вытекает лава, мощный взрыв того, что по ее мнению, наверное, выглядит как скорбь.
Но это не слезы скорби. Это слезы благодарности.
Глава двадцатая
Все закончилось, меня поднимают
Тишины вечерней настало время
Ковер клевера подо мной расстилают
