Ретроспектива (СИ) - Повалей Марина "Вирина Има"

Силовая волна на всю мощь разошлась от меня, как пища предкам, как подтверждение, что я их дщерь, что достойна за семью ответ держать.

Голова закружилась и я упала на колени, прямо перед камнем. Сидела, пока не почувствовала, как последняя ведьма шагнула за грани чертог.

— Что вы сделали? — епископ бросил стену, что подпирал, шагнул мне навстречу.

В благодарность за добро ответила правду. Рассказала, что теперь до скончания века править в Итвозе будет моя кровница, и сила всех наследниц будет запечатана до первой брачной ночи.

— А после инициации?

— А после инициации рядом будут старшие родственницы, которые помогут силу обуздать. И у меня впереди вся жизнь, чтобы придумать, как сделать, такой порядок завести, чтобы девочки эти здесь и замуж выходили и на ложе всходили…

— Позвольте, — ничем священник не выдал своего мнения о произошедшем. Лишь кивнул, выслушав, отодвинул меня от двери. — Как вы посмотрите на то, чтобы дверь эта навек осталась запечатанной, но коли и войдёт кто, сигнала в храм не подала?

— Буду благодарна вам до скончания своего века!

— Я озвучил свою цену: правьте с миром и спокойствием, то лучшая награда для служителя Создателя.

Никогда не думала, что такие ещё остались. Те священники, что о людях радеют, об их душах, а не о собственной утробе…

Когда епископ закончил, я сама заперла за ним дверь спящей крепости.

Небывалое облегчение от большого дела, спокойствие, которое обуяло старую крепость и мне передалось.

Итвоз… сколько видал твой камень на своём веку! — Приблизилась к стене и ладонь протянула. Сколько судеб, горестей и радостей успела увидеть старая крепость, сколько князей сменило друг друга…

Так и шла до покоев, ведя рукой по гладкой, что шёлк, кладке.

Заглянула к деткам: июльская ночь прорывается в распахнутое окно, щекоча голые пяточки и кудрявые макушки. Эселия сбила простынку, которой я её накрыла, в ноги, Таланд же и вовсе скинул с кроватки… не признают мои малыши одеяла. Не стала накрывать. Чай, не замёрзнут! Поцеловала аккуратно, чтобы не разбудить, задержалась у каждого лишь на миг — удостовериться, что детская грудь вздымается, дыша. Старые страхи всё не проходят.

Смежную дверь оставила открытой, скидывая платье на ходу, не зажигая свет. Утром вымоюсь, нынче спать.

Неладное я заподозрила, лишь к постели подойдя. Зачем-то рука сама прикрыла грудь, которую не скрывает сорочка.

— Что же ты остановилась, герцогиня? Почивать передумала, али вновь решилась куда сходить по ночи?

И то ли голос его всё во мне разбудил, то ли сквозь вязкость ночи я чувствую этот горячий, жадный взгляд. Кажется, что никогда ещё я не скучала по нему так сильно, как в этот раз.

Задержала руки на груди, чуть сжав полушария, повела бёдрами, меж которыми уже стало влажно, сделала короткий шаг.

— Ты видишь меня? — голос сел, сама себя не узнаю.

— Тебя только и вижу, — так и есть, я стою аккурат в лунном свете, когда постель во тьме.

Огладила грудь — кровь застучала в висках, потянула вниз плечо рубашки, пальцами сжала выглянувший сосок, другой рукой скользнула ниже. Пальцы, руки… всё тело дрожит от сладкого предвкушения, но левая рука всё сминает грудь, а правая — вниз, превозмогая дрожь.

Всхлипнула, безошибочно находя горящий взор, услаждая его.

Смотри на меня! Смотри, как я истосковалась по тебе!

Представила его руки на себе, что его пальцы сейчас гладят лоно, массируют клитор — ноги едва не подкосились.

— Сколько раз… — голос прерывается, дышать нечем, — я представляла себе тебя…

Потянула сорочку, та осталась болтаться на талии…

Знаю, что ты видишь сейчас, знаю, что держишься изо всех сил, чтобы не сорваться ко мне. Слышу по тяжёлому дыханию, что рука твоя по члену водит, который вот-вот меня наполнит… И невтерпёж, и эти сладкие минуты такого удовольствия, что муке подобны, как предвкушение. И предвкушение это заполняет изнутри, наполняет жаром. Сжала сосок и застонала, ускоряя движение пальцев.

Лишь на миг глаза прикрыла, а как распахнула — твёрдые, жадные губы врезались в мой рот, проникая, голодно хватая. Сквозь тяжёлое дыхание танец языков, истосковавшихся душ, тел. Кто пьёт кого… я сминаю эти губы и не насыщаюсь. Хватаю своими губами, засасываю, когда вырываюсь, и в поцелуе на замечаю, что запрыгнула уже на Файлирса, обхватив ногами, а горячая головка уже бьётся в лоно.

Когда он снял с меня рубаху, не ведомо… сейчас я всем телом льнула к нему, оплетая сильное, желанное тело, не насыщаясь его теплотой, мощью. То сжимаю мышцы, то едва насаживаюсь, дразня и его, и себя. Руками хватаю спутанные лохмы, лицо, шею, плечи… Чувствую запах, а всё одно — не верю, что вот он, со мной.

Потянула назад его за волосы, с утробным хрипом мой король запрокинул голову. Я захлопнула магией дверь, впиваясь в нежную шею.

Словно демон в меня вселился, прикусываю и зализываю, впиваюсь и схожу с ума от этого безумия.

Файлирс чуть приподнял меня, словно и не вешу ничего, будто вмиг я стала маленькой и хрупкой, рядом с ним, таким сильным, могучим.

Нет более княгини. Женщина только осталась. Голодная и жаждущая, на всё готовая, чтобы сон этот, что наяву, никогда не кончался.

Мои зубы едва-едва сомкнулись на колючей щеке, когда он насадил меня на себя. Лишь впустив, приняв, стала покрывать поцелуями всё лицо.

Не понимаю, что делаю. Нет меня. Только руки, губы, тела…

Не дал нацеловаться, отстранил лицо и поймал мой взгляд. Принялся быстрее и быстрее насаживать меня на себя.

И глядит, глядит… и хочу веки опустить, да не могу, не в силах связь эту прервать.

Напряжение глаз, что канат натянулся.

Разговор без слов. Нужда друг в друге, в этом теле, в его духе…

— Как же жила я без тебя, — не выдержала, закрыла глаза.

— То не жизнь, — насадил меня в последний раз и излился, не вытерпев.

Не дал опомниться и упал на кровать, как был, так, что сверху я оказалась.

Прижала сухие, шершавые ладони к грудям, и принялась двигаться сама. Мееедленно, тягуче. Он больше не торопит, сейчас моё время. От удовольствия, от наслаждения, нет ни мыслей, ни времени. Лишь долгожданная наполненность внутри и тьма, что раскалилась снаружи.

Откинулась назад, опираясь на руки, смещая его руку на лоно.

— Вот так… ах!

— Наглая моя Полёвка! — он рывком сел, отчего я застонала. — Не могу и помыслить, как ты живёшь тут такая, одна, без меня.

— То не жизнь.

Я притянула его рот к груди, чуть не вкладывая туда сосок.

— А как же…?

— Нет более молок…

И снова стон-крик. Потому как он набросился на жаждущую грудь, словно вкуснее для него на свете ничего нет.

Сердце-птица рвётся из меня вслед за разумом. Проворные пальцы кружат по клитору, жадный язык вылизывает грудь, он приподнял в очередной раз бёдра, усиливая проникновение, когда дрожь сотрясает меня вместе с криком, который он поймал своим ртом.

— Не кричи, мама. Детей поразбудишь, — пробубнил, собирая слёзы, которые не удержались.

— Скажи, что ты надолго! — губы не подчиняются, язык заплетаться. — Скажи, что долго не уедешь…

— Навсегда.

Утро я ощутила с тёплыми поцелуями, что медленно ползли по спине. Поцелуи эти внутри согревали, поднимали что-то древнее, глубинное. Такое, что заставляло и дальше притворяться, что сплю, но простынку потянуть вниз пальчиками ног. “Случайно” скользнувшая ткань оголила ягодицы, которые тут же сжали мужские ладони. Чуть больно, но так сладко, что дыхание у меня утяжелилось.

Файлирс перестал спину целовать, вместо того я почувствовала, как зубы его легонько прикусили меня пониже спины.

— Ай!

— Обманщица! — место укуса уже согрето поцелуями, что посыпались дальше, ниже. — Пора просыпаться, советник твой написал, что посол Ондолии аудиенцию просит, — пробормотал мне в кожу внутри бедра.

Какой посол, какая аудиенция, когда лоно пульсирует от таких поцелуев!

— Сколько у нас времени? — я чуть выгнулась, чтобы ему сподручнее было.