Диэр Кусуриури - Край Ветров: некроманс
Я вот сейчас погрущу и сочиню на радостях сонетик, а может, и песню, а может, и даже… две песни. И никаких сторонних стихотворных услуг.
Мысли мои прервало некое похрюкивание. По сути, это был элемент похрапывания, но такой, особый, когда человек совсем уж неудобно лежит. Точнее, мальчик сидел. Сидел и спал. А я тут все это время думал. А мальчик-то спать боится. А спит.
Делать с ним я ничего не стал: пускай себе дрыхнет. Вроде, даже не дергается и дышит ровно, и вообще, мой тихий вечер почти незаметно обратился теплой, безлунной, очень даже спокойной ночью. Можно было бы, конечно, мальчишку с кресла на диван переложить, но не охота. Сам виноват, что на кресле уснул.
Я включил радиоприемник и выкрутил регулятор громкости на минимум. Фортепиано и виолончель выводили нечто совершенно легкое и мелодичное, тихонько и без помех. Мне вспомнилось, что я обещал Элви сплести особой тонкой пряжи, а так и не сплел. Она хотела из нее шарф связать, но я сплету столько, чтобы хватило и на что-то кроме. Элви — малышка, светлое нереальное существо, живет у начальника департамента исключительных дел и следит за техникой, цветами, хомяком и золотыми рыбками. Она, наверное, домовой, но не здешний, а какой-то из западных лесных, молока не пьет, шалит иронично и со вкусом. В общем, замечательное существо.
Кстати, Элви могла бы помочь этому пареньку, как его там… залезли бы в архив, поискали похожие случаи, решили бы, что за беда случилась и что с этим делать.
— Как проснется, отправлю его, откуда пришел, — решил я.
Решил и забыл о своем решении, сплетая в одну тончайшие шерстяные нити, красные, золотистые, охристые. У меня для таких дел есть резное кедровое веретено, и это самый ценный мой артефакт. Кажется, я получил его от северной колдуньи в пору своей, скажем так, трепетной юности. Магия, заключенная в этой редкой чародейской безделице, и сейчас позволяет владельцу веретена заплетать в шерстяные нити русалочьи голоса, утренний свет, шум слепого дождя и прочие милые, но глупые эфемерности. Это всё волшебство — странное, на гильдейское не похоже ни разу, и мои знакомые чародеи (хоть их и не много) им крайне удивлены. Творится оно почти без помощи рук, и я, кажется, выступаю здесь лишь подспорьем. Забавная, в общем, вещь. А еще я читал, мол, древние верили, что именно с помощью таких вот артефактов можно перевить и переплести начисто судьбу отдельно взятого человека, или связать с чужой судьбой в одну. А развязать нельзя. Но это только отголоски мифа, возможно ли это на самом деле, я не знаю. А то б давно устроил себе личную жизнь и прочие радости бытия, каких еще не имею!
Заснул я тогда около двух часов после полуночи, забыв переодеться в пижаму, растянулся на голубых простынях и ушел в небытие. Я редко вижу сны. Почти никогда. Я каждый раз как будто бы умираю, когда засыпаю. Может быть, именно поэтому я так долго живу.
Она смотрела, большая, черная. Глаза ее, словно два красных яблока, вращались и пульсировали, непрозрачные, круглые, без зрачков. Я стоял перед ней, а она передо мной и надо мной: черная громада, силуэт без четких границ, и только эти странные неживые глаза сверлят мне самую душу.
Мне не было страшно, хотя надо бы было бояться. Мне не было страшно, потому что я знал ее. Мало того, я очень сильно, безумно, безгранично любил ее. Всем своим естеством. Всем, чем я когда-либо был и когда-либо стану.
Я знаю, и она любила меня, по-своему, как умеют любить маленькие девочки да красивые юноши. Не то чтоб именно меня. Она, скорее, любила играть, и я был ее игрушкой.
Она стояла и молчала, не шевелилась. Кажется, я ей мешаю.
Единственное, чем я могу ее победить — это я сам, но я же и ничтожен, наг и беспомощен перед ней. А могу ли я вообще ее победить?
Верно, могу, иначе бы она скомкала меня, задавила, смела бы прочь, как приливная волна.
Я чувствовал эту силу в ней и еще — истошную, кровавую злость, убийственную, но почему-то немощную ярость, направленную не на меня.
Тогда я понял — она меня не видит. Ее глаза, красные яблоки, слепы, и она даже не чувствует меня, не знает, что здесь есть кто-то еще. Она ощущает только преграду на пути, непонятную и неожиданно возникшую стену, стену, которая ее искренне любит.
Вот и штука приключилась с этой тварью! Наверняка не думала она, что нечто в пределах ее мироздания способно ее остановить.
Хотя… нет… не способно. Я… я таю воском, я ледовый истукан, я стеклянный фужер на самом краю стола, который вот-вот сорвется вниз.
Глаза-яблоки приблизились, и что-то непомерно огромное, — то ли рука, то ли острый, осязаемый дым, — оторвало от меня всю плоть, что ниже грудины, и половину передних ребер тоже снесло. Я стоял, как был, живой, прямой, не чувствуя никакой боли, кроме душевной. Но именно эта боль была нестерпимой, смертельной.
— Что же ты делаешь? — вопрошал я. — Что же ты со мной делаешь? Разве недостаточно ты взяла? У меня почти ничего не осталось!
Она смотрела на меня, большая, черная. Глаза, как окровавленные яблоки. Она обняла меня крепко-крепко, ведь все-таки она меня любила, обняла и…
— Эй, Зубоскал, проснись, Зубоскал! Восемь часов, мне еще в школу идти! А дверь-то я не закрою за собой! Дядька Зубоскал, э-эй!
Ромка тряс за плечо хозяина подвала четырнадцатого дома. Что-то с ним было не так с утра: рожа бледная, на лбу пот, хотя не жарко никак, волосы тусклые, и… Ромка только сейчас, при свете дня, разобрал, что у Мйара Вирамайна есть клыки, желтоватые и наверняка острые.
Заспанные глаза, цвета поутру зеленовато-медового, приоткрылись. Губы Мйара сжались в тонкую полосу.
— Я проснулся, мальчик… Это, что ли, твой кошмар меня навещал вместо тебя?
— Не знаю, мне сегодня как раз ничего не снилось. Я даже очень хорошо выспался, хотя шея болит, неудобно лежал, — Ромка заулыбался. — А дед-то был прав! Ты мне уже помог, Зубоскал! Сны прошли!
— Ну-ну, а ты хорошо устроился, как я погляжу, — Мйар сел в кровати. Голова его закружилась, и он стал массировать себе виски. — Кошмары твои… Нет, это не твои кошмары, это мой кошмар был. Кажется. Но значит, твои кошмары — это мои кошмары? И они, как бы, с тобою ко мне приехали? А что тебе-то снилось, а?
— Мне бред всякий снился, — сказал Ромка, доставая из своей сумки яблоко. Взглянув на яблоко, Мйар поежился, нахмурился и ловко отобрал его у Ромки. Положил на полку возле кровати. Ромка хмыкнул: — Я уже точно не вспомню, но там была тревога, всякие невыполненные обещания, которые должен был выполнить я и не мог. И за это мне должно было быть плохо, и, естественно, было. Какие-то звери, тетка черноволосая, кудрявая, и все так страшно, что возвращаться туда никак не хочется. Ни тетки я не знаю, ни зверей таких не видал — даже по телевизору… и в сетке! Да и нет таких, наверное, вообще. Больно страшные! Мерзкие такие…
