Жена для отщепенца, или Измены не будет (СИ) - Бреннер Марина
Однако, пахнувший хорошим деревом, добротностью и дорогой краской, отстроен казался ладно и хорошо. Мебели во входном коридоре было немного. В глаза бросились пара бордовых диванов, обтянутых грубым бархатом, несколько ровно, словно по линейке выставленных гнутоногих стульев, да громоздкие, уродливые напольные часы в углу…
Кажется, в поместье Ланнфель были такие же, только чуть меньше? Или нет? Ну да, всё же меньше.
Вольник прикрыл глаза, слегка качнулся и заложил руки за спину.
Часы отца были меньше. Точно меньше! Ниже и приземистей. Корпус их, со временем обшарпавшись, растерял блеск, покрывшись вязью мелких трещин, царапин и сколов. Сеточки повреждений напоминали паучьи лапки маленькому Диньеру, завораживая и одновременно пугая мальчика. Иногда ему казалось даже, что странные картинки вот — вот оживут, пауки разбегутся, покинув выпуклые, деревянные бока часового корпуса, освобождая скрытую под ними новую, хорошо проморенную грандской смолой поверхность.
ТЕ часы были меньше, проще и дешевле.
Кроме того, они часто останавливались, скрипели и путали время, показывая час раньше, либо час позже. Причём, начиная внезапно бежать, принимались задыхаться подобно суматошному, везде опаздывающему человеку, вдруг внезапно замирали, стараясь привести в порядок дыхание и сердце, бьющееся где — то в висках…
«Интересно, — мысли наследника потекли жидким киселем, кончики пальцев отчего — то онемели, а горло принялось отчаянно чесаться — Когда горел дом, часы ещё были там? Или же папашка пропил их много раньше до всего этого?»
И, если они были там, то как они горели? Остановились? Или же наоборот, принялись наращивать ход, отчаянно пытаясь «надышаться» перед смертью?
«Тьфу, пропасть, — мысленно сплюнул Ланнфель — Лезет в башку разная дрянь! Вот же, тоже мне беда, часы сгорели. Сгорели и сгорели, мать их так. В Каземате и не думалось о таком. Видно, визит в родные места попросту бередит ум подобным, совершенно идиотским образом…»
Желая отмахнуться от мыслей о часах, мертвом папаше, заросшем быльем и дерьмом унаследованном имении, серебрянопыльном образе будущей супруги и прочей дряни, вольник задрал голову, собираясь разглядывать потолок.
— Не угодно ли льерду угоститься кофе? — вкрадчиво поинтересовался вернувшийся, уже знакомый служка — Кофе? Горячий чай? А может быть, прохладный отвар? Настой на винных листьях?
Упомянутый настой, прочищающий разум, известный как «шипучка» или «ледяная дева» пришелся бы теперь как нельзя кстати!
Сколько будут трепать языками Кортрен и Бильер, прежде чем позовут льерда Ланнфеля пред свои очи ясные — неизвестно, а вот немного остудить голову перед беседой необходимо. Пара глотков «девы» — ум станет холодным, а ненужные воспоминания перестанут жевать мозги.
— Угодно, — кивнул вольник, и лакей жестом пригласил его проследовать по широкому коридору вперед.
Гостевая комнатка, где Диньеру предлагалось прийти в себя, ожидая аудиенции, приняла гостя тепло и радушно.
Встретив его веселым треском камина и мягким полусветом окна, завешенного плотной шторой, уговорила таки передохнУть.
Тут же прибежавшая вертлявая горничная проворно составила на столик бокалы, глиняную бутыль с «шипучкой» и маленькие, расписанные серебром блюдца с какой — то фруктово — сахарной дребеденью.
— Прошу, пожалуйста, — выдохнула прислуга, собрав колечком пухлые, чуть подкрашенные губы — Прошу, прошу…
Суетящаяся девушка оказалась не слишком стройной, а всё же симпатичной. Точными, отработанными движениями маленьких, чистеньких рук расставляя посуду, всё время тарахтя своё «прошу, прошу…» она даже слегка развеселила и завела наследника.
Наблюдая теперь за ней насмешливыми щелками изумрудных глаз, слегка оскалясь, он облизнулся незаметно даже для себя.
Проклятые сгоревшие (или всё же не сгоревшие…) часы, заросли мятки и серые, обветшалые, каменные стены разрушенного поместья исчезли из мыслей. Их место заняли быстрые, похабненькие фантазии о том, что не будь он сейчас в гостях, так и задрал бы девке темный форменный подол, да и оттавосил как следует горячую, мокрую, тесноватую впадинку! А может, устроился бы между пухлых, бархатистых грудей, или вогнал бы поднывающее древко в подмазанный цветочной краской, улыбающийся рот, трогательно вежливый и мягкий, ровно дорогой плюш. Да… Так бы и было… И это свое «прошу, прошу» прислужка бормотала бы уже по другому поводу, закатив глаза и ожесточенно вертя задом!
— А ты ничего, — не удержавшись, всё же гмыкнул, оглаживая взглядом зрелые, вполне женские бедра — Хорошенькая…
Брякнув о стол заледеневшую боками бутыль, прислуга хихикнула в ответ:
— Ой, да ладно вам, льерд! Ну вас совсем…
Тут же, густо покраснев и придавив ладонью гадкий смешок, выбежала из комнаты, неплотно прикрыв за собою дверь.
«Шлюха, — мысленно подытожил Диньер, делая здоровенный глоток „шипучки“, великолепной, кстати, на вкус — Это и хорошо. Если что, будет куда присунуть.»
Ледяной напиток и горничная помогли немного.
Однако же медальон, припрятанный теперь в нагрудный карман, всё же слегка жег, манил, предлагал заглянуть внутрь…
Возможно, льерд Ланнфель так и сделал бы, поддавшись искушению, однако малодушное это желание внезапно перебили глухие голоса, донесшиеся, как казалось, из за стены.
Разговор, возможно шедший давно, не был услышан вольником ранее. Сейчас же, благодаря тишине, воцарившейся с уходом прислуги, приоткрытой двери и чуткому, природному слуху сидельца, они и проявились.
«Похоже, в соседней комнате ведут беседу, — подумал Диньер, переворачивая медную чашку дном вверх — Стены здесь деревянные и, скорее всего тонкие, так что…»
Плотно прижав горло чашки к обитой шелком стене, вольник прижался ухом к её дну, тут же услышав почти четко слова Кортрена:
—…на него… действует отвратительно! Его ничего не берёт!…плохо, льерд Бильер! Я так и не понял… в чём, собственно, дело…
Грязно ругнувшись вполголоса, Ланнфель поднялся осторожно, стараясь не скрипеть ни полами, ни мебелью, ни даже собственными костями.
У него это вышло неплохо. Дала о себе знать наука быть «тише, чем мышь бздит!», отлично усвоенная от старших товарищей по Призонскому Каземату.
Но, только бывший узник собрался слиться со стеной и импровизированным подслушивающим устройством воедино, теплую полутьму гостевой взорвали свет и невесомый аромат подсушенных осенних яблок.
— Льерд Ланнфель, я полагаю? — вопрошающий девичий голос был переливчат, как летний ручей и одновременно резок, а тон немного нервен — Так вы и есть тот самый погорелец? Проходимец, которого прочат мне в мужья? Вы и есть Ланнфель? Да?
Глава 4
Глава 4
Вольник поперхнулся, будто обладательница мелодичного голоса и нервного тона застала его врасплох за чем — то стыдным.
Это показалось странным даже самому Ланнфелю. Ведь, если сказать по совести, застань она его за кражей… ммм… Ну скажем серебряных ложек, тяжелой портьеры или каминных щипцов, поскольку красть здесь, в гостевой было больше нечего, сидельца, только что отбывшего суровое наказание за гораздо более тяжелый проступок, мало б то взволновало.
Даже шарахай он здесь ту самую хорошенькую пухляшку — прислугу, и то бы только пожал плечами: а что такого? Он, Диньер, пока ещё свободен и никому, и ничем не обязан, так — то. А посему, может положить пару ложек в карман купленных на деньги Бильера штанов, или шпилить местную давалку, или…
Или же стоять столбом.
Да — да. Именно вот так, как сейчас. С трудом распрямившись во весь свой могучий рост. Кашляя, всё ещё сжимая в руках медную чашку, которой так и не суждено было помочь гостю в претворении в жизнь подленького замысла — подслушивания тех разговоров, которые его ушей вообще не касались.
О Боги… Каким же он выглядел, наверняка, глупцом! А вот она…
Она оказалась гораздо красивее, чем на той мазне, которая хранилась теперь глубоко в складках кармана рубахи, как раз между измятым носовым платком и парой злоток, неосторожно вымоченных в вине и теперь слипшихся между собой. И так как шелковый образ намертво впечатался в память, Диньеру оказалось нетрудным догадаться, что это и была именно она. Эмелина…
