Елена Яворская - Госпожа
— Эрн! Коня!
Обе собаки ластились к хозяйке. Раб, стоя поодаль, единожды низко поклонился госпоже.
Эрн сразу понял: госпожа счастлива, возвращение доставило ей ничуть не меньше удовольствия, чем поездка.
Тревога, поселившаяся в его сердце, затихла на время. Но только на время…
* * *И вновь немного помедлив у порога, Эрн вошел в дом. Хозяин задумчиво ворошил кочергой тлеющие в камине угли — день выдался холодный и сырой, не то что в прошлый раз. Что и говорить — конец лета.
— Господин! — несмело окликнул Эрн. — Я пришел, господин.
— Я вижу, — хозяин как будто бы ничуть не удивился.
Эрн сел. Что говорить, он не знал. Он вообще не знал толком, зачем пришел, пустившись на такие хитрости, каких не придумывал ни разу в жизни. Твердо знал только одно: не прийти он не мог.
Хозяин тоже молчал, по-прежнему глядя в камин. Долго молчал, но все же заговорил первым:
— Я обидел тебя?
— Не знаю, господин.
— Ладно, спрошу иначе: тебе было неприятно слышать то, что я говорил?
— Да, господин.
— Но ты снова пришел. Зачем?
Что ответить?
— Ладно, спрошу иначе: тебе нужна моя помощь?
— Не знаю… да, господин.
Хозяин наконец посмотрел на Эрна — прямо в глаза — и улыбнулся то ли насмешливо, то ли одобрительно.
— Ты читать умеешь?
— Да, господин.
— Несколько необычно для раба, ты не находишь? — на этот раз улыбка была насмешливой — и только. — Где выучился?
— У первых господ, господин.
— И как это они додумались тебя учить?
— Они не учили, господин. Я слышал, как учили молодого господина, господин, — Эрн боялся, что мужчина рассердится, и потому говорил торопливо, сбивчиво. Но хозяин рассмеялся резковатым — невеселым — смехом.
— Вот что, — сказал он неожиданно мягко. — Давай с тобой договоримся: ты перестанешь меня бояться. И не будешь так часто повторять слово «господин», хорошо?
— Да, господин, — ответил Эрн — и вдруг тоже рассмеялся.
— Сколько лет прошло с тех пор, как ты в последний раз пробовал что-нибудь прочитать?
— Восемь… Почти девять.
— Помнишь… Уже неплохо. А сейчас сумеешь?
— Не знаю…
— Идем.
Они пришли в знакомую Эрну комнату, переполненную книгами.
— Садись, — хозяин указал Эрну на свое кресло. — Посмотрим, что ты умеешь.
И раскрыл перед Эрном книгу в потертом переплете.
Когда они вышли на дорогу, ведущую к Северному имению, уже светало.
— Приходи, как только появиться возможность, Эрн. Но понапрасну не рискуй.
— Да, господин… Господин, можно, я спрошу?.. Вам не нравится, когда я называю вас господином, но как же мне тогда…
— А как бы ты сам хотел меня звать?
— Учителем.
— Хорошее слово, мой мальчик. Просто замечательное, — серьезно ответил хозяин лесного домика. — Может быть, самое лучшее на свете.
3
Вирита, потом не раз мысленно возвращаясь к событиям этого дня, так и не смогла вспомнить, из-за чего же началась ее первая за все двенадцать лет жизни ссора с отцом. Но, как обычно бывает в случаях, когда обе стороны не склонны к уступкам и упорствуют в сознании своей правоты, ни отец, ни Вирита не сумели остановиться вовремя.
— Ты похожа на свою взбалмошную мать! — воскликнул господин де Эльтран, потеряв остатки терпения.
О матери он прежде говорил с Виритой только единожды. И очень серьезно. Он сказал, что Вея де Эльтран опозорила свое имя и свою семью недостойным поведением и впредь о ней — ни слова. Объяснение, конечно, малопонятное, но его более чем достаточно: Вирита не сомневалась в правоте отца. Тогда не сомневалась, но сейчас…
— Ты не любишь меня! — закричала она. — Ты выгонишь меня, как выгнал ее! Ты подлый, подлый!
Она тотчас же устыдилась слов, недостойных Высшей. А вот испугаться не успела: отец шагнул к ней и наотмашь ударил по щеке. Вирита отшатнулась к стене. Не глядя на дочь, господин де Эльтран вышел из комнаты, изо всех сил хлопнув дверью.
Вирита упала в кресло, содрогаясь от рыданий — жутких рыданий, без слез. До этого дня она и вообразить не могла, что кто-то, пусть даже отец… особенно — отец! поднимет на нее руку. Стыд и гнев душили ее. Стыд и гнев требовали выхода, требовали немедленных действий.
— Эрн! — крикнула она, распахивая окно. — Коня!
— Что с вами, госпожа? — спросил Эрн пятью минутами позднее, подсаживая Вириту в седло.
В другое время эта непозволительная вольность обернулась бы для Эрна наказанием, но сегодня…
— Меня ударил… отец… Едем!
Короткая сумасшедшая скачка. Едва войдя в грот, Вирита упала на ложе из еловых веток, покрытое старым плащом — и наконец-то заплакала.
Она не слышала, как вошел Эрн. Только почувствовала, что он сел рядом.
— Все уладится, госпожа, — тихо сказал он. — Господин любит вас…
— Не любит! — в ярости выкрикнула Вирита, приподнимаясь. — Если бы любил, никогда не ударил бы!
— Всякое бывает, госпожа.
— Замолчи! Откуда тебе знать? Я теперь одна, понимаешь? Одна!
— Я никогда не оставлю вас, госпожа, — сказал Эрн, поднимаясь на ноги. — Сейчас я разожгу костер, все повеселей будет.
Отогревшись и немножко успокоившись, Вирита принялась думать, что же делать дальше. Эрн, будто бы угадав ее мысли, предложил:
— Давайте вернемся домой, госпожа. Вас, наверное, уже обыскались.
Вирита нахмурилась.
— Возвращайся, если хочешь. А я останусь здесь.
— Но госпожа…
— Пошел прочь!
Эрн вздохнул и устроился поодаль от костра.
Рабу не позволяется сидеть в присутствии свободного. Но сейчас Вирите было все равно.
К счастью или несчастью, слуга оказался прав: гнев господина де Эльтран быстро утих, ради примирения была извлечена из прабабушкиной шкатулки фамильная брошь, на которую Вирите прежде разрешалось только смотреть. Но Вириты дома не оказалось, не оказалось и ее коня, и лошади Эрна, да и самого Эрна тоже. Когда Вирита не появилась к обеду, беспокойство отца переросло в страх на грани паники. Господин де Эльтран разослал людей по всему имению с приказом во что бы то ни стало отыскать молодую госпожу де Эльтран.
Вириту нашли поздним вечером. Она спала в гроте, на подстилке из покрытых плащом еловых веток, а верный Эрн сидел у костра, поддерживая огонь.
Вириту привезли домой, уложили в постель, к ней тотчас же поспешил доктор…
На этот раз вся тяжесть гнева господина де Эльтрана обрушилась на голову Эрна. Подозвав надсмотрщика за домашней прислугой, хозяин брезгливо указал на Эрна и велел:
— Высечь так, чтобы три дня подняться не мог.
