Соломка и Зверь (СИ) - Шолох Юлия

Игорь Соринов — главный консультант по людям. Главный предатель. Самый отвратительный, достойный всяческого презрения и порицания человечишка, который в этих самых лабораториях контролировал измененных подростков, заставлял их делать то, что требовали завоеватели. Измываясь над ними во имя какой-то патологической науки, каких-то своих низких целей. Власть, жажда обогащения, кто его знает, что им двигало.

А потом этот человек шел домой и играл с маленькой дочерью, улыбаясь ей самой теплой отцовской улыбкой.

И Соломка не знала, как он так мог. Как он смел.

Зато сейчас, под жалящим ненавистью взглядом черных глаз знала, что за прошлое всегда будет расплачиваться она. Вместо отца, который давно расплатился, чем мог — умер при Освобождении, разорванный на части вышедшими из-под контроля зверями. Но что это меняет? Как там говорят? Вина до седьмого колена?

Если так пойдут дела, она никогда не станет заводить детей. Хватит и одного колена, живущего, как таракан, скрываясь в щелях и тенях.

Не ей в голову пришла идея сменить фамилию — это сделала мама вскоре после смерти отца. Вернула свою девичью. После Освобождения.

Жаль, изменить факт отцовства она не смогла.

Да и чем на самом деле это помогло? Кратковременная передышка. В дни Освобождения, когда звери обрели свободу, а человечество избежало угрозы вымирания, они с матерью потеряли всё — большой дом, машину, игрушки и собаку. Красивые платья и туфли. Целую кладовую сладостей. И главное — веру в отца.

С тех пор Меланья перестала быть папиной принцессой, а стала Соломкой — хрупкой, сухой, невзрачной девчонкой.

Но каждый раз, когда правда выплывала наружу, а доброжелателей хватало, она в очередной раз расплачивалась за то, что приходилась дочерью своему отцу. Её били дети на площадке и в школе, их с матерью выгоняли из магазина или с рынка, подружки переставали разговаривать и плевали на ноги, а добрая старушка из соседнего подъезда, которая прежде угощала конфетками, узнав правду, ударила Меланью по щеке.

Вот и сейчас студенты молчали, излучая осуждение, и похоже, друзей среди сокурсников у Соломки теперь нет. Значит, опять эта апатия, которая накрывает, когда окружающие смотрят так, как будто хотят плюнуть в лицо.

Только теперь поблизости ещё и разъярённый Зверь, который вполне вероятно не ограничится плевком или пощечиной. У них же свои законы…

Глаза существа приковали к себе взгляд Соломки, но одновременно пришло понимание — теперь можно не бояться. Уже случилось то, чего она боялась на въезде — правда уже всплыла на поверхность. Оправдываться, конечно, бесполезно, кричать доказывать, что она-то ни в чем не виновата! Она-то ничего не делала.

Все равно слушать никто не станет. Ни разу попытка объяснить себя не оправдала, потому что те, кому хочется сделать ей больно, все равно это сделают. Проще молча ждать.

И Меланья смотрела в тёмные глаза Зверя, ожидая его действий.

Ей будет больно? Или все произойдет быстро?

Интересно, она сегодня умрёт?

Соломка вздрогнула, чем вызвала вспышку тёмного света в его глазах, тут же растаявшую в глазницах — и снова чистая дикость.

Наверное, впервые в жизни страх стал иметь вкус сладкого, будоража что-то в животе. Может, это извращение? Может, она становится одной из тех, кто любит боль?

Хорошо бы она действительно полюбила боль… оскорбления… отчаяние…

Тем временем Натан Георгиевич неожиданно прошел пару шагов и встал между ними, разделяя Соломку и Зверя, прерывая их связанный взгляд.

— Думаю, нам со студентами стоит уйти.

Раздался очередной рык — протяжный, предупреждающий. Глухое предостережение.

— И мы все уйдем невредимыми, — осторожно, но уверенно добавил преподаватель, медленно махнув рукой в сторону выхода.

Студенты поняли и торопливо отправились к коридору, по которому сюда попали. Они толкали друг друга и тихо шептались, но двигались очень быстро.

— Пошли, — шепнул сверху Бориска, но помощи не предложил.

Соломка неуклюже поднялась на ноги.

— Мы уже уходим, — гипнотизировал голосом и взглядом зверя Натан Георгиевич. — Мы оставим вас в одиночестве, и вы сможете прийти в себя. Надеюсь, это недоразумение не повлечет ни для кого никаких дурных последствий.

Зверь то и дело рычал, но сидел на месте, впиваясь когтями в бетонный пол. Он не сорвался.

Соломка добралась до коридора и нырнула туда. Почти сразу же ее догнал Натан Георгиевич, подталкивая в спину.

— Шевелись!

Обратный путь до автобуса студенты почти бежали. Конечно, про столовую и обед никто не вспомнил, не до того, когда уносишь ноги от опасности. Никто ни издал ни звука протеста и не жаловался. Натан Георгиевич растормошил спящего водителя, студенты заняли места и быстро уехали в город.

Соломка сидела одна, к ней никто не подсел.

Впрочем, стоило ли удивляться? Она откинулась на спинку сидения и смотрела в окно, на проплывающие мимо деревья, на пушистые облака. Смотрела, хотя после бункера глаза болели и слезились от света.

Или не только от света?

* * *

Тартуга замер заранее, уловив в окружающем воздухе неправильное напряжение. И — агрессию, звериный бич. Вспышка, удивительно сильная, распространялась молниеносно, заставляя сначала реагировать, а потом думать.

Когда он вскочил, подавляя первое желание выпустить когти, дверь уже распахнулась.

— Что случилось? — не на шутку переполошился Тартуга, забыв про собственные проблемы с контролем. Перед ним стоял Гнат, губы которого были в крови — изрезаны собственными клыками, грудь поднималась от судорожного дыхания, а комбинезон превратился в ошметья. Пальцы синие и дрожат, так бывает, если слишком часто модифицировать когти.

— Что произошло? — Тартуга бросился вперед, но не слишком близко — не следовало лишний раз провоцировать инстинкты, контроль над которыми и составлял самую большую проблему Зверей. Да, именно инстинкты однажды сделали их свободными, но сейчас они желали отречься от них и вернуться к разуму.

Стать цивилизованными.

— Соринов! — неразборчиво прорычал Гнат, его зубы снова показались и пришлось усилием воли загонять их обратно. Он коротко рыкнул, потом судорожно задышал. В конце концов, сел на кресло, крепко сцепив замком дрожащие руки.

— Успокойся. Всё хорошо.

Тартуга сел напротив.

— Всё хорошо. Не знаю, что произошло, но мы во всём разберемся. Всё решим. Мы вместе.

Гнат успокаивался, медленно, но верно. Тартуга мог представить, сколько силы понадобилось, чтобы сдержаться. Чтобы сдерживаться так долго и так старательно возвращать себе человеческое лицо, как делал сейчас его друг.

Причина, вынудившая удивительно хорошо контролирующего себя по звериным меркам Гната потерять разум должна была быть крайне важной.

Тартуга налил ему воды и еще несколько минут просто сидел рядом, своим спокойствием и присутствием помогая вернуть контроль и давая понять — Гнат не один. Он среди своих. Среди друзей, которые поймут и не бросят.

Самое плохое позади, значит, впереди только лучшее.

— Так что произошло? — решился он спросить только когда друг совсем обмяк в кресле, расслабившись.

— Соринов…

— Соринов мертв. Ты сам его убил.

— Да.

— Так что произошло?

— Студенты…

— Ага, сегодня приезжала группа экскурсантов. Студенты. Я подписал им разрешение. И что?

— Среди них была его дочь.

Тартуга почувствовал, как в деснах прорезаются зубы.

— Его дочь? — и в голосе тоже рык.

— Да.

— Как ты узнал?

— Работал, как обычно, потом почуял знакомый запах. Столько воспоминаний нахлынуло, не смог справиться. И крышу снесло. Как я их там всех не положил, просто не представляю. Кто-то из нас везучий сукин сын!

Тартуга на правах старшего унял ярость, заставляя зубы втянуться. Успокоиться. Потом, стряхнув основной туман злости, заставил себя подумать. Что-то не складывалось. Дочь, дочь…