Сергей Абрамов - Требуется чудо (сборник)
— Ах, оставьте! — покривилась голубоволосая. — Кому вы сейчас нужны как Ильин. Все равно вы никакой не Ильин.
Это становилось любопытным; Предыдущие «пастыри» ничего такого нынче не высказывали.
— А кто? — полюбопытствовал между прочим, отмахнувшись от ангельского «Осторожно!».
— Сейчас увидим…
И резким движением — сила-то неженская! — развернула Ильина вместе со стулом спиной к зеркалу, бросила кисточки и, словно решившись на что-то, наконец взяла из-за ильинской спины тампон-губку — весь в коричневом гриме! — провела сначала по лысине, потом по лицу.
— Так все же кем я буду? Негром, что ли?
— Молчите, глупый. Я знаю.
У стены, у закрытой двери, стояли девочки Мальвины, стояли молча, молча смотрели на Ильина, никакого сочувствия на шпаклеванных гримом лицах Ильин не увидел: маски, комедия дель арте, какое, к черту, сочувствие! Убьют и никому не скажут… Но как они в комнату просочились — незамеченные?
— Телетранспортировка, — подвел итог Ангел. — Сидишь — и сиди, убогий…
Чувствовалось, что Ангел временно скис. Да что Ангел — и Ильин, только было почувствовавший себя храбрым летчиком, опять скис под слюнявчиком и руками Мальвины. Или не скис, как он себя убеждал. Или притаился до поры. А придет пора — летчик-то и вылетит. Полет шмеля. Римский-Корсаков… дай-то ему Бог, Ильину! Блажен, кто верует.
Он сидел и терпел, сидел и терпел, а Мальвина трудилась над его лицом, когда нежно, а когда и больно, но Ильин сидел и терпел, и девочки-маски смотрели за привычным для них процессом, и Ангел смотрел на Ильина из своих горних высей и только покряхтывал.
— Что там со мной? — спрашивал время от времени Ильин.
А Ангел отвечал с сожалением:
— Я же не могу тебя видеть без тебя. Я же могу тебя только чувствовать.
— А что ты чувствуешь?
Ангел молчал и спустя какие-то долгие секунды тихо отвечал:
— Страх чувствую. Прости, Ильин.
— Из-за чего страх? Все путем вроде…
— Вроде-то вроде, а собаки уже за флажки зашли…
Такие вот содержательные разговоры они с Ангелом вели, пока Мальвина в поте лица своего лепила лицо Ильина. И долепила. Бросила коротко:
— Девочки, одежду!
Девочки понесли откуда-то — опять не то из стены, не то из воздуха! — обычную вроде одежонку: костюмчик темно-синий в редкую полоску, рубашечку белую с пластроном, галстучек тоже синий в белый горошек, ботиночки черные. Взяли Ильина под белы руки, поставили, стащили собственную одежду, до трусов разоблачили и начали одевать. Ильину почему-то передался страх Ангела. А почему «почему-то»? Странно было бы, коли б не передался. Ильину хотелось повернуться к зеркалу, но он боялся, да девочки и не позволили бы ему это сделать. Тарталья с Панталоне крепко блокировали его движения, позволяя только шевелить руками-ногами, чтоб Коломбине и Арлекину сподручнее было напяливать на Ильина тесные все же брючата, тесный и коротковатый пиджак, повязывать галстук и застегивать под ним пластрон. А также ботинки зашнуровывать, от чего Ильин со своими сапогами на зипперах давно отвык.
— Ну, вот и все, вот и ладно, — удовлетворенно сказала Мальвина, отойдя на пару шагов и с кистью в руке изучая свое творение. — Хороший человек получился. Удача. Кто увидит — умрет. А кто не умрет — молиться станет.
Девочки отпустили хватку, и Ильин медленно-медленно, нехотя, страшась по-прежнему, оборотился к зеркалу, глянул на себя наконец. И увидел.
И умер.
Версия
Когда президент Скоков отбыл с выборного госпоста в частный бизнес, разные желтые газетки стали, как водится в России, искать в отставнике всякие червоточинки. Это, повторим, типично российская традиция, и от социального строя она не зависит. Ушел человек от власти — хорошо, если вообще не вычеркнули из памяти народной, школьных учебников и юбилейных речей. Хорошо, если все-таки давали жить и даже заявлять о своем существовании. Но при этом обязательно поливали разных сортов помоями. Любимая тема — связь с гебе.
Странная штука — демократия! Госбезопасность, по сути, проникла во все дырки от всех бубликов, могла любого дернуть за штаны в любой нужный момент, но — демократия! И каждая шавка несла по желанию с любого угла охулки в адрес всесильного ведомства. Гебе, мол, душитель свободы, гебе, мол, растлитель общества, гебе, мол, тайный палач и мракобес… сами продолжайте, автору лень. И ведь правы были! Что ругательного о гебе ни скажи — все верно. Хуже гебе — только эфбеэр, моссад, дээстэ, а также гестапо, тонтон-макуты и красные кхмеры, которые в нынешней жизни Ильина тоже имели место в беспокойной Камбодже. Или гебе хуже всего перечисленного — адекватно. И вот так хаяли, в газетах поливали, а гебе-ведомство молчало и делало свое тайное дело, как слон, который, прав дедушка Крылов, не обращал на Моську никакого внимания.
Или как там на Востоке: собака лает, а караван идет…
То есть, конечно, принимались конкретно-конституционные меры к конкретным шавкам, если те начинали захлебываться демократией. Ну, морду били. Ну, авто взрывали. Ну, кислород перекрывали — в смысле работы. Пугали. А если кто не пугался, того ненавязчиво в психушку сажали — это уж чисто русское изобретение, оно, заметим, в прежней жизни Ильина тоже после войны особенно развилось… А чаще пугались демократы, хватало превентивных мер.
Но на место пуганых вставали непуганые. Так и делилась Россия — на пуганых и непуганых демократов, но деление это не мешало ни демократии, ни гебе. Гебе охраняло демократию, ее, слабенькую, всегда положено охранять — от коммунистов, от фашистов, от анархистов, от террористов, от прочих «истов» — легион им имя на смешной планете Земля. Ну, и от демократов, конечно. От демократов — в первую очередь, они, ретивые, суть гибель любой демократии.
Гебе, как и все его братские конторы в иных странах смешной планеты, вербовало себе сторонников и помощников в разных слоях народонаселения, не афишируя, впрочем, деятельность тех, кого само звало внештатными секретными сотрудниками. Каждый штатный секретный нарывал себе побольше внештатных, чтоб, значит, информация о врагах демократии текла непрерывным потоком. И каждый внештатный, впуская свою струйку в этот поток, ощущал себя истовым защитником демократии. И, не исключено, таковым и являлся. Ибо кто определил — как эту хлебаную демократию защищать? Права она или не права, но это — моя страна, говаривал писатель — апологет британской мощи. В прежней жизни Ильина в душевной песне утверждалось: «Когда страна быть прикажет (вот такая инверсия!) героем, у нас героем становится любой!» Так было. И вот вам другая совсем страна, и вот вам другая совсем демократия, а героев кругом — видимо-невидимо, и тех, что невидимы, много больше.
