Дебора Боэм - Призрак улыбки
Думаю, Рэйко знала, каким будет мой ответ, но я был тронут ее предложением, а она проявила чуткость и понимание, когда я сказал, что считаю необходимым идти по жизни иным путем. Сейчас мы друзья (и даже больше чем друзья: деловые партнеры). Когда недавно она вышла замуж за только что прекратившего выступления сэкивакэ из конкурирующего клуба (он моложе ее, но его семья связана с сумо почти так же давно, как семья Рэйко), я искренне пожелал ей счастья. Думаю, я любил ее, но любил с легкомысленным непостоянством, которое было мне свойственно; она заслуживала куда большей преданности.
Когда я наконец собрался в полном одиночестве покинуть больницу, неожиданно появились визитеры.
Сначала пришел мой бывший сосед по комнате Гондзо со своей возлюбленной Тиэ, обладательницей розовых, как яблоки, щечек. Целью прихода было приглашение меня на свадьбу (я отклонил его и ограничился тем, что послал подарок). Как оказалось, видя, что крупных успехов ему не добиться, Гондзо решил бросить сумо и открыть — вместе с Тиэ — дома, в Увадзима, цветочный магазин, специализирующийся на привозимых с Таити экзотических ярких растениях.
Потом, когда — в соответствии с правилами — я готовился, уже сидя в кресле, выехать из больницы, а Кики стояла возле и мы поджидали лифт, который должен был вернуть меня в широкий мир, не кто иной, как Сатико заскользила по коридору ко мне навстречу: в бело-голубом кимоно из сотканной вручную ткани, прелестнее, чем когда-либо прежде. При виде ее мое сердце дернулось и уже совершило полный любви головоломный прыжок, но тут же опало, когда я выяснил, что и она пришла с приглашением на свадьбу. Светясь лицом, как китайский фонарик, она застенчиво рассказала о только что заключенной помолвке с умным, талантливым и добрым юношей, новичком в знаменитой команде «Демоны-барабанщики Садо» (вот, значит, где она была: на острове Садо, где обучалась искусству ткачества).
Кики скромно отошла в сторону, и несколько минут мы провели одни. Зная, что во мне говорит откровенно мужское начало, я все же спросил, испытывала ли Сатико ко мне что-нибудь в день, когда брила мне торс, и в последующие дни, или все это было лишь игрой воображения.
— Я весьма польщена вашим вниманием, — начала она, и я тут же понял, что никогда не был мужчиной ее мечты. Это не надорвало мне сердце, но удивило и слегка уязвило упрямое, но близорукое мужское тщеславие. Я попросил ее не продолжать, но ей непременно хотелось добавить несколько слов, и эти слова помнятся мне и поныне.
— Говоря откровенно, меня пугало, какой вы большой, — сказала Сатико, опустив глаза в пол. — А потом, хоть вы и были всегда очень добрым и мягким, но — простите, что я упоминаю об этом — раз или два мне показалось, что в ваших глазах проскальзывал странный и пугающий огонек.
Все так, подумал я с горечью, огонек похоти, эгоизма и неразделенной страсти.
Сев у больницы в такси, я поехал в свою «засекреченную» квартиру. Путь пролегал мимо обнесенной стеной строительной площадки, и я успел прочитать огромный плакат «СКОРО: ЕЩЕ ОДИН МАГАЗИН СЕТИ «ЛОУСОН»!» И тут у меня перехватило дыхание: новое здание возводилось на участке, еще недавно занятом банями, облюбованными нечистой силой, — официальной резиденцией отвратительнейших оборотней Токио. Куда же они исчезли? Надеюсь, провалились в ад, где им и подобает быть. Или же просто затаились на время, чтобы, когда новый билдинг будет построен, продолжить свои полуночные бдения в притягательнейшем супермаркете мира, среди консервированных маринадов и шоколадок «Холидей дог».
За последнее время на меня обрушилось столько событий, что я едва вспоминал причины, повлекшие за собой мое неудачное самоубийство. Но в глубине души я странным образом чувствовал, что заклятие снято. И все-таки после случившегося я не мог оставаться в Токио. Мысль возвратиться в сумо не посетила меня ни на миг, хотя в телеграмме, присланной мне за счет клуба неким японским журналистом, и говорилось, что подобная попытка могла бы оказаться интересной «в чисто психологическом плане».
Ни минуты не медля, я собрал вещи к отъезду, попрощался с теми немногими, с кем это было необходимо, и передал в газеты текст заметки — смесь официального объявления об уходе из спорта с извинениями по поводу беспокойства, причиненного моей суицидной попыткой. Затем, под вымышленным именем, нанял частного детектива, попросил его разыскать семьи двух убитых мной, а точнее, Чудовищем женщин (я мог лишь уповать, что других жертв — стершихся из моей памяти — не было), вскочил в самолет компании «Эйр Меланезия» и отбыл на свой родной остров.
Когда были сделаны (анонимно) выплаты родственникам моих жертв, от денег, скопленных за время выступлений в матчах сумо, осталась как раз та сумма, что требовалась для покупки стирально-сушильного комбайна цвета зелени хлебного дерева. Матушка влюблена в нее, кроме того, машина восхищает всю деревеньку, в которой мы с ней живем — вдвоем — в крытом соломой домике из трех комнат, где я и родился. Соседки выстраиваются в очередь, чтобы стирать в ней свои затканные яркими цветами парео и футболки с надписью «Меня трахали на Гавайях», а возбужденно хихикающие детишки залезают друг другу на плечи, чтобы заглянуть внутрь и лицезреть дух захватывающее зрелище вращающегося барабана.
Все называют меня теперь Регбист-священник. Неудивительно: я собираю игроков в регби по всему острову. А что касается второй части прозвища, то связана она с тем, что я прошел полный курс обучения у шамана, живущего на горе Ала'алоа, и получил право стать пастырем нашей местной общины. Мой покойный отец когда-то мечтал о священничестве, но, влюбившись в мать, стал ныряльщиком-рыбаком. Я иду по тропе, на которую он едва не ступил. Принятая на нашем острове вера необыкновенно проста и светла: ее основы — близость к природе, доброта, толкование снов и мысленное стремление к желаемому. И я, по сути анархист, без внутреннего сопротивления выполняю все, что она требует.
От служителя нашей религии требуется безбрачие (причина, заставившая отца отказаться от привлекавшей его стези), но для меня, к счастью (или к несчастью), это условие — не препятствие. Не нанеся урона прочим функциям организма — голова, слава богу, в полном порядке, и я пишу, читаю и размышляю по-прежнему с удовольствием, — смертоносный яд полностью уничтожил мою потенцию, и некогда знаменитый membrum virile висит теперь, мягкий и безобидный, словно носок, свешивающийся с веревки в безветренный день. «Невосстановимое поражение нервной системы», — объяснили мне доктора. Желание угасло вместе с возможностями, так что теперь жизнь в воздержании для меня просто сахар.
