Ржавый-ржавый поезд (СИ) - Ролдугина Софья Валерьевна

Голос его становился всё тише. За многослойными шёлковыми одеждами было не разглядеть ран, но тот полицейский точно попал, по крайней мере однажды.

Плохо.

– Свобода, в общем-то, и есть возможность выбирать ношу по собственному вкусу, – улыбнулся я. – И закончим на этом. Ты как-то сказал, что твои невозможные балахоны можно снять, если дёрнуть за какой-то специальный шнурок. Покажешь? – Клермонт стиснул зубы. – Значит, нет. Ничего, я сам найду.

Шнурок отыскался почти сразу. Клермонт сперва пытался отталкивать мои руки, бормотал что-то про кровь и грязь, и про то, что кто-то там чего-то там не достоин, но потом сдался. Я распустил узел, потянул за шнур и ворохи шёлка сами начали сползать с его плеч, открывая сеть старых шрамов и…

– Ох.

Если бы у меня была такая дыра в животе, я не то чтобы ходить – и говорить бы не смог.

А он дрался.

– Оставь меня здесь, – попросил Клермонт еле слышно. Глаза у него закатывались, видна была только узкая полоса белка. – Келли, уходи. Пожалуйста.

– Нет, – спокойно ответил я. – Один раз мы уже поступили по-твоему. Вышло скверно, значит, будем поступать теперь по-моему. Идём. Поезд отходит всегда точно в срок, так что надо поторопиться.

Обнажённый по пояс, Клермонт казался возмутительно маленьким и лёгким. Нет, он по-прежнему был выше меня больше чем на голову. Но отчего-то теперь я легко смог поставить его на ноги и заставить опереться на моё плечо. Вес почти не ощущался, словно зарок никогда не падать теперь относился не только ко мне, но и к волшебнику.

Ах, да. Чуть не забыл.

– Эй, Клермонт, – тихонько позвал я. Мы уже с горем пополам выбрались из комнаты в коридор и теперь шли в сторону горящего корпуса. Я надеялся, что балкон ещё цел. – Если бы могло сбыться любое желание, то чего бы ты захотел?

Он ответил не сразу, а голос его прозвучал глухо, как из-под воды.

– Совсем… любое?

– Да.

Клермонт запнулся и обвис на мне всем телом. Пришлось замедлить шаги и поплотнее прижать его к себе, чтобы не уронить. Старые шрамы на ощупь напоминали суровые нитки, скрученные в несколько раз. Как будто не шрамы, а грубые швы между шёлковых лоскутов... Впрочем, если подумать, то когда-то он и впрямь сшил себя из обрывков, по кусочкам. От Клермонта должно было пахнуть кровью и потом, но по-прежнему ощущалась только пороховая горечь, терпкость чабреца и – я улыбнулся, когда понял – сладость, как от сахарной ваты. Надо было продержаться совсем немного… ещё один коридор, потом зал и лестница наверх.

Только бы успеть.

– …я бы хотел, чтобы они расцветали по-настоящему.

– Что?

Честно говоря, я был немного удивлён.

– Цветы, – пробормотал Клермонт мне в затылок, щекотно прихватывая губами пряди волос. – Это… фокус такой. На бутон надевают… колпачок из сухих лепестков. Потом сдёргивают. Но я бы хотел… я бы хотел, чтобы они цвели по-настоящему. Мама всегда…

Бормотание перешло в неразборчивые гортанные хрипы.

– Нет-нет-нет, держись, – запротестовал я. – Эй! Говори со мной, слышишь? Уже скоро. Потерпи, пожалуйста, потерпи…

Потом был коридор в огне и обрушенная лестница. Пламя трепетало совсем рядом, но жара я не ощущал; Клермонта била крупная дрожь. Мы ступали, не касаясь обугленных ковров и проваленных ступеней, а когда впереди появилась дверь, то прошли насквозь.

Проще простого. Естественно, как дышать.

Поезд причалил к балкону в тот самый миг, когда мы вышли на свежий воздух

Мне стало легко, так легко, как никогда прежде. Смех собирался пузырьками внутри и неудержимо прорывался наружу, и я захлёбывался им, словно смеяться приходилось за двоих.

– Эй, Клэр! – крикнул я, запрокидывая голову к луне, идеально круглой и жёлтой, как масло. – Помнишь, о чём я тебя просил, когда дарил эту чёртову куклу? Выжить и потом узнать меня обязательно. Первое ты исполнил, а вот со вторым как-то не вышло. Будешь теперь расплачиваться за это – отбывать наказание рядом со мной.

Клермонт шевельнул рукой, делая попытку отстраниться – разумеется, безуспешную. Война научила меня крепко держать то, что дорого.

– И… долго?

– Всегда, – серьёзно ответил я. И он вдруг улыбнулся той неуловимой улыбкой, какая была у его матери.

– Это хорошо, Келли.

До поезда оставалось четыре шага, когда волшебник перестал дышать.

Рельсы время источило – верно, кончилась война.

Звёзды плавают в чернилах. Город тёмен, тих и наг.

Скрип колёс – как будто скрипка. Лунный серп к холму приник…

Сквозь осенний сон и зыбкий улыбнётся Проводник.

ЭПИЛОГ

Лисы графства Рэндалл приходились хорошему парню Стивену Барроумэну ближайшей роднёй – так, по крайней мере, утверждала его собственная матушка. Джилл, будучи образцовой жёнушкой, никогда не смеялась над этим, но иногда бросала в сердцах, что ничем, кроме лисьей крови, не объяснить выдающуюся тягу Стива к неприятностям и чудесам.

Причём чаще к неприятностям.

Правда, когда мистер Диксон внезапно заторопился на пенсию и оставил ему в благодарность за хорошую службу пост председателя Совета, жизнь Стива более-менее пошла на лад. Странных встреч на улицах приключалось уже меньше, монстры на время перестали просить его о маленьких одолжениях, и даже важный серебристый лис реже теперь мерещился в осенних сумерках. Но иногда чудеса не ленились постучаться даже в самые двери дома Барроумэнов.

Как сегодня ночью.

– Простите, сэр, – вкрадчиво обратился с порога парень лет семнадцати, седой как лунь. Манера держаться у него была отменная – как у потомственного офицера, а движения – гибкие, точно у гимнаста. – Мы с другом опоздали на поезд. Вы не пустите нас переночевать?

– Ступайте в отель, – решительно заявил Стив, давя в себе желание любопытно принюхаться и совсем не по-лисьи завилять хвостом. От незваного гостя отчётливо тянуло сладким попкорном, мятными леденцами, горькой полынью и кислыми лимонными цукатами – то есть, проще говоря, волшебством во всём его многообразии. – У нас, в Пинглтоне, не Бог весть какие суммы за ночь запрашивают.

– Это верно, добрейший сэр, – парень ловко подставил ногу, не давая захлопнуть дверь, и невинно распахнул глаза – зелёные, что тот клевер-трилистник на просвет. – Но там нигде не берут фокусы в оплату за ночлег. А здесь они, думаю, придутся ко двору.

Стоило прозвучать волшебному слову, как из гостиной высунулись сразу три любопытные мордашки.

– Фокусы?

– У нас дома?

– Па-а-ап?

– А ну – цыц! – обернулся Стив, шикая на дочерей. Те – рыжие, как на подбор, сероглазые хитрюги, только хвостами завиляли. – Лоран, Эрин, Таррен! Хорошие девочки молчат, когда папа разговаривает с чужим дядей!

– Дядями, – быстро вставил седой парень, протискиваясь одним плечом в узкий проём между дверью и косяком. – Нас тут двое. М-м, сэр? Кажется, вашим девочкам очень интересны фокусы, да?

Стив возвёл очи к небу, но лисята уже окружили его, преданно глядя чистыми глазами.

– У меня сегодня день рождения, – серьёзно заявила Эрин. – Ты обещал цирк.

– Но, милая, у папы оказалось слишком много работы – начал было Стивен, уже чувствуя, что проигрывает.

– Ну па-а-ап! – раздалось в унисон тройное. У младшенькой, Таррен, даже слёзы на глаза навернулись, почти как настоящие. Если б Стив не был и сам когда-то таким же десятилетним сорванцом, то, может, и поверил бы.

На шум выглянула Джилл. Руки её были перемазаны в муке, а из кухни волнами накатывали умопомрачительные ароматы ванили, корицы, мёда и запечённых яблок.

– Что такое, дорогой? – произнесла она, прищурившись, с едва уловимой угрозой в голосе – непременным атрибутом примерных жёнушек. – Почему девочки плачут?

Эрин, Таррен и Лоран тут же устроили форменное безобразие, хаос и Армагеддон в миниатюре, наперебой галдя и пытаясь объяснить, что-де на праздник пришли настоящие фокусники, а вредный «па-ап» гонит их в какой-то отель. И лишь Небесам ведомо, чем бы всё это закончилось, если бы старшенькая Лоран в порыве дурного энтузиазма не врезалась плечом в этажерку.