Лада Лузина - Киевские ведьмы. Выстрел в Опере
— И какой из этого вывод? — спросил Мирослав.
— Еще не знаю Пока нам достоверно известно одно: Ахматова действительно нашла в Царском саду брошку — это не басня. И, как только она ее нашла, она и ее сестра Рика чуть не попали в лапы к медведю.
— Ее сестра чуть не попала в лапы к медведю. — Мир отодвинул тарелку. — Я был там, — напомнил он. — Я видел его глаза. Они были очень… целеустремленными. Медведю не нужен был я. Ему нужна была только она, эта малышка. Она, а не Анна.
— То есть, — моргнула Маша, — хочешь сказать, дело в Рике? Но что в ней особенного? — Ковалева открыла журнал, но не сыскала там ничего похожего на объяснение. — Рика — не киевлянка. Не нашла Лиру. Не прикасалась к ней… Правда, страшно хотела прикоснуться, кричала: «Дай, дай!» Может, она так страстно пыталась забрать брошь у сестры, потому что Лира предназначалась ей? Рика должна была стать поэтессой?
— Нет, — мрачновато возразил Мирослав, — боюсь я, Рике предназначался только медведь. Он смотрел на нее такими глазами… — Глаза Мира заволокло темнотой. — Такими глазами смотрят, когда собираются убить. Нет. Когда ты должен убить, — поправился он.
— Кому должен?
— Тому, кто тебе приказал. Как приказывала мне Кылына, когда ей нужна была кровь. Жертва!
— Кровь жертвы, — повторила Ковалева. — Кылына. «ААА не прольет. БД не пойдет…» Анна нашла Лиру, и Рику чуть не растерзал медведь. Той же зимой брат Андрей чуть не умер. А некий человек таки попал под трамвай.
Перед ее внутренним взором вырисовывался некий логический ряд. Перед взором не внутренним — окно и черный ворон за ним.
— Ладно, — оборвала себя Маша, — давай подойдем с другой стороны. Если Лира и впрямь что-то значила, почему, получив ее в 5 лет, Анна не стала вундеркиндом? И начала писать стоящие стихи только когда выросла, в 19-20 лет, как все нормальные люди?
— А до этого? — уточнил Мир.
— Писала наивности как все нормальные дети и девушки. Прочитав ее первые стихи, Николай Гумилев сказал: «А может ты лучше будешь танцевать? Ты гибкая».
— То есть, стихи были так себе?
— И где делась Лира? Почему о ней нет никаких упоминаний?
— А почему бы тебе, не спросить об этом у нее самой?
— У кого?
— У Анны Андреевны Ахматовой, — заговорщицки улыбнулся Мир.
— Как?
— Просто подойти и спросить.
— Ну, это не так просто… — Маша снова зарылась в статью. — В Киев Анна вернулась только в 17 лет, в августе 1906-го. В то время родители ее фактически расстались, отец растратил капиталы жены, и остался в Петербурге. Мать переехала жить к киевской сестре. Анна поступила в старший класс Фундуклеевской гимназии. Денег не было, они жили очень бедно. В Киеве Анна была близка только со своей кузиной Марией Змунчиллой, на которой потом и женился ее брат. А так, была одиночкой, обособленной, гордой и нелюдимой. Как же я к ней подойду?
— Да, — согласился Мир, — в гимназию тебе поступать уже поздно.
— Да я и экзамена ни одного не сдам, даже по русскому языку и словесности — я не умею писать с буквами ять. Я уж не говорю про немецкий, французский, логику, латынь, слово божье…
Мир молча вынул журнал из ее рук, и принялся просматривать статью.
— Вижу прекрасный способ, — ткнул пальцем он.
— Какой? — заинтриговалась Маша.
— Скажу, если ты поцелуешь меня. Ну, Маш… Ну хотя бы в щеку!
Маша машинально коснулась ладонью своей щеки и, видимо, не найдя в это прикосновении ничего ужасающего, нехотя согласилась:
— Хорошо. Говори.
— Зачитываю! «Я не любила дореволюционного Киева. Город вульгарных женщин, — призналась Анна Ахматова. — Там ведь много было богачей и сахарозаводчиков. Они тысячи бросали на последние моды, они и их жены… Моя семипудовая кузина, ожидая примерки у знаменитого портного Швейцера, целовала образок Николая Угодника: «Сделай так, чтобы хорошо сидело».
— Ну и что? — спросила Маша, мысленно отказывая Миру в поцелуе (даже в не страшную щеку!).
— Все что нам надо! Швейцер — знаменитый портной. Мы легко выясним адрес дома, где было его ателье. Если я тебя правильно понял, заклинание само выведет нас на день и час, который нам нужно узнать. А портнихи, парикмахерские, косметички — места, где женщины легче всего сходятся между собой. Моя мать вечно знакомилась с кем-то у маникюрши… Главное отыскать в вашем шкафу нужный ключ!
— Неплохо, — признала Маша озадаченно и трусливо.
— А ты прочла, — любовно проворковал Мирослав, — что Николай Гумилев сделал Ахматовой предложение здесь, в ресторане «Европейской» гостиницы? Быть может за этим самым столом!
*****
«Просто подойти и спросить…»
Просто сказать «подойти и спросить»!
Это Даша могла запросто подойти к первому, подвернувшемуся под руку, и заговорить с ним так, точно он — ее родная и любимая тетя.
Мир мог — Мир, с его парализующей красотой, мог охмурить любую представительницу противоположного пола, еще до того, как подойдет к ней и откроет рот.
Но Мир, от знакомства с гимназисткою Горенко не отказывающийся, подробно объяснил проблематичность такого прожекта.
— Я сделаю, как ты скажешь. Но, пойми, начало ХХ — не начало ХХ1. Здесь я могу познакомиться с любой, понравится ей и протрепаться с ней час… И это нормально — здесь. А там моя попытка заговорить с незнакомой порядочной дамой — уже оскорбление. А ее ответ — первый шаг на панель! Там воспитанная 17-летняя барышня, которая пришла с кузиной к модистке и трех слов не скажет с посторонним мужчиной. Тем более, если он ей понравится — засмущается, закраснеется и заткнется. А с моей мордой — просто сбежит. Решит, что я лермонтовский Демон-искуситель, явившийся то ли из ада, то ли из кабака, с дурной репутацией.
Мир был убедителен.
Но у Маши имелись свои аргументы:
— Я боюсь! Я могу пойти, подойти, попытаться... Но я от страха двух слов не свяжу. Ты ж меня знаешь. Я не умею говорить с незнакомыми, я и со знакомыми-то не всегда…
Беседа проистекала по дороге домой.
Поскольку там, где время имело значение, оно все равно стояло как пень, а там, где оно шло, его было сколько угодно, обратно Маша и Мир прошествовали через Крещатик пешком.
Постояли у городской елки.
Подождали, пока часы на башне Думы пробьют третий час.
С минуту заинтересованно изучали витрину магазина «колбасных дел мастера», устроившего рождественскую выставку колбас, разнообразных сортов, и дружно захихикали, узрев там свиную голову, в венке из розовых роз и украшенный фиалками окорок.
Затем, согнувшись, не меньше четверти часа, с видом заправских знатоков рассматривали табличку на цоколе дома:
