Карина Демина - Механическое сердце. Черный принц
Женские платья роскошны, подобные Марта только в журналах видала. Слепят драгоценности, которым холодный газовый свет пришелся по душе. И алмазы сияют, разгорается пламя в рубинах, и холодная сапфиров синева завораживает.
Подходят. Кланяются хозяевам.
Разглядывают.
Удивляются, что Ульне, обезумевшая Ульне, вовсе не так безумна, как о том говорили.
Марта вытащила из ридикюля овсяное печенье, несколько залежавшееся, но Освальд в преддверии приема выгреб все ее запасы, мол, нечего матушку позорить.
А печенье Марту успокаивает.
Она, когда в Шеффолк-холл приехала, то первым делом наелась досыта, и именно печеньем, каковое дома только по праздникам и покупали… казалось, жизнь теперь сплошным праздником и будет.
- Марта! - господина, облаченного в темный, с прозеленью, сюртук, она не сразу узнала. Постарел-то как, и волос почти не осталось. Лысина, некогда проклевывавшаяся на макушке, ныне разрослась, и редкие пучки волос торчали над мясистыми ушами, кои сами обрели цвет темно-красный, будто бы господин испытывал мучительное чувство стыда. Красным был и хрящеватый нос его, и глубоко запавшие глаза. - А ты нисколечко не изменилась. Все такая же красавица!
Марта знала, что ей лгут, но ложь эта была приятной.
- А я вот постарел, постарел, - Ансельм поклонился проплывавшей мимо даме в роскошном платье из двуцветной тафты. - Увы, не пощадили годы…
- Все мы стареем, - Марта поспешно отряхнула перчатки от крошек, правда, запоздало подумала, что теперь крошки будут на юбке, но… вдруг да не заметят?
Ансельм припал к ручке.
- Рад, что Ульне решила покончить с этим глупым трауром… если его можно так назвать, - Ансельм вставил в левый глаз стеклышко монокля. Цепочка свисала до самой шеи, узкой, морщинистой, перехваченной белым воротничком и широким кольцом галстука. - Она по-прежнему хороша… а Освальд, никак, в матушку пошел?
- В матушку, - подтвердила Марта, озираясь.
Старый лис не просто так появился и… достаточно намека, чтобы насторожить его. Отступит.
Исчезнет.
А он, точнее его снулая дочь, возле поплиновых юбок которой крутится Освальд, нужны подменышу, и Марту тянет намекнуть, испортить чужую игру.
Она открывает рот.
И закрывает.
Освальд поймет, на ком лежит вина за провал, и тогда… нет, Марта не настолько смела.
- Конечно, конечно… на кого же еще, - хмыкнул старик. - Мальчик вырос у вас на руках…
Освальд подал руку, приглашая девицу фон Литтер на танец. И она, порозовев так, что это было заметно и под слоем пудры, согласилась.
- Слышал, что вы заменили ему мать, - Ансельм улыбался, демонстрируя выпуклые красивые зубы, ровные и удивительной, неестественной почти белизны.
- Д-да… - Марте отчаянно хотелось спрятаться, но она подозревала, что сбежать от излишне назойливого гостя не выйдет.
- Ульне так холодна… ко всему была занята своими бедами…
…да, он верно говорит.
Безумная, безумная Ульне… она виновата, что Освальд стал таким. Она по-своему все же любила сына, но ее любовь, как и Шеффолк-холл, была лишена тепла.
Мальчик страдал.
Ему было так страшно в огромных герцогских покоях, где полно теней и звуков, признаться, Марта и сама опасалась туда заглядывать… а эта ужасная кровать под балдахином? Ребенок терялся в ней. Марта распрекрасно помнит Освальда, бледного, тощего, с неестественно длинными руками и острыми коленками. Вот он, забравшись на кровать, дрожа - в комнатах топили мало, редко, сидит, похожий на призрака в белой своей рубашке. И ночной колпак съехал, упал на пол, и надо бы поднять, ведь Ульне будет ругаться, но Освальду страшно.
Он так и сказал Марте:
- Я боюсь. Возьми меня к себе.
- Не могу, - она подняла колпак, от которого едва уловимо пахло мышами - в доме в тот год развелось множество мышей, и сказала: - Мама будет ругаться. Ты же не хочешь огорчить ее.
Освальд покачал головой.
- Ложись спать, - Марта отбросила тяжелое, слишком уж тяжелое для ребенка одеяло. А он вновь головой покачал и пожаловался:
- Там шелестит.
- Где?
В матраце, плотном, некогда пуховом, но пух давно уже заменили соломой. Поверх матраца легли старые меха, а в них, и в соломе обосновались мыши.
И мыши шелестели.
- Он за мной придет, - Освальд схватил Марту тонкими пальчиками.
- Кто, дорогой?
- Вожак псов… он захочет, чтобы я умер…
- Ерунда какая, - она поцеловала ребенка в щеку, пусть бы Ульне строго-настрого запретила глупые нежности: Освальд должен расти мужчиной. Но ему только пять и Марте нестерпимо хочется обнять мальчика. Она и обнимает, он же прижимается к ней тощим дрожащим тельцем.
- Забери меня, - просит. - Забери меня отсюда… пожалуйста.
Ах, если бы у Марты хватило смелости, но разве Ульне позволила бы уйти? О да, она отпустила Освальда, когда тот стал достаточно силен, чтобы вырваться, но… что с ним случилось?
Марта догадывалась.
И сжала губы, запирая догадку. Она же повернулась к Ансельму и, наклонившись, - к старости стала подслеповата, - уставилась на замечательные его зубы.
- Альвы, - признался Ансельм, постучав по резцам ногтем. - Еще до войны собрался за Перевал. Обошлось в копеечку, но мой доктор оказался прав. Такие мастера. Как новые стали. Лучше новых.
Он улыбался широко и счастливо.
И Марта позавидовала ему… альвы, значит. А у Марты зубы болят, ноют по вечерам, и доктор прописал опиумную настойку, но сны от нее становятся тяжелыми, муторными. Нет уж, Марта пока терпит, а как терпение иссякнет, обратится к дантисту, чтобы удалил больной зуб… или два… или три…
- Рад, что Ульне решила породниться, - Ансельм не отставал, он шел следом за Мартой и монокль вертел на пальце. Стеклышко поворачивалось, посверкивало хитро, отчего Марте казалось, что само оно за нею следит. - Освальд - хорошая партия для моей девочки. Я и сам намеревался предложить, но вот ходили слухи…
- Не стоит верить слухам, дорогой Ансельм, - Ульне плыла навстречу.
Королева.
И алмазная диадема сияет короной на седых волосах. Ее прическа проста, и эта простота лишь подчеркивает удивительную красоту диадемы.
- Ты все так же прекрасна, - Ансельм согнулся в поклоне и распрямился с кряхтением. Ульне ответила благосклонным кивком.
Холодная.
Ледяная. Или скорее уж вырезанная из слоновой кости. Напудренное лицо - маска тонкой работы. И шея, худая, жилистая… и руки эти полуобнаженные, но не измаранные желтой россыпью пигментных пятен, как собственные руки Марты…
- А ты все так же любезен, - Ульне подала руку, и Ансельм вновь согнулся, касаясь ее губами, оттого не видел, как маска-лицо изменилась, полыхнув ненавистью.
