Хилари Дафф - Эликсир
Райна — одна из этих людей. Я знаю ее всю свою жизнь: Ванда, ее мама, «лошадиный профи» у моей мамы. Проще говоря, Ванда всю жизнь нянчится с лошадьми моей мамы. Это работа с полной загрузкой, и Ванде попросту не хватило бы ни времени, ни сил заниматься чем-то еще. Вот так и получилось, что она живет в нашем домике для гостей вместе с папой Райны, Джорджем.
Мама с Вандой забеременели в одно и то же время, и папа жаловался мне, что едва не рехнулся, потому что ни одна из них не желала его слушать и обе делали что хотели. На девятом месяце, с трудом таская необъятный живот, Ванда продолжала мотаться по нашему ранчо, чистила стойла, задавала корм и лично ухаживала за каждой лошадью. Мама тогда только начинала свою политическую карьеру на уровне штата, и хотя дело ограничивалось главным образом небольшими поездками по округе — они происходили постоянно. И папа всегда считал настоящим чудом, что каким-то образом она оказалась дома к началу схваток… опередив Ванду всего на пять минут. А поскольку Джордж был на работе, в конце концов папе пришлось везти в больницу обеих. Всю дорогу они нежно обнимались на заднем сиденье — парочка пузатых, стонущих и пыхтящих женщин, без конца причитающих из-за нарушенного графика работы. Бедный папа обливался холодным потом от страха, что его остановят и арестуют по подозрению в многоженстве с извращенным пристрастием к беременным женщинам на поздних сроках.
Мы с Райной родились с разницей ровно в пять часов — причем я оказалась первой — и с тех пор не расставались. Мы всегда говорили, что мы — двойняшки, только родители разные.
Таблоиды очень любили смаковать разницу в нашем общественном статусе, но для меня она была кровная родня. И мои родители относились к ней точно так же. Они всегда заботились о том, чтобы Райна могла учиться в той же частной школе, что и я, и она всегда проводила у нас свои каникулы.
Тем не менее в глазах остального мира она не являлась членом семьи Уэстон. И я не уверена, что это так уж плохо. Для меня быть Уэстон означало прежде всего толпу назойливых репортеров, не дававших покоя с первой минуты после рождения и на все лады гадавших, не испорчу ли я мамину карьеру и захочу ли пойти по стопам родителей, пытающихся изменить этот мир. Быть Уэстон означало для меня, что в самом начале седьмого класса в журнале People появилась подборка моих фотографий на развороте с подписью: «Клиа Раймонд — гадкий утенок, вступающий в переходный возраст». И изображения все были как на подбор. Их сделали в летнем лагере, и я понятия не имела, что меня снимают, когда сонная вылезала из палатки с копной растрепанных волос или поправляла трусы от купальника. Вот уж действительно отличный способ помочь самоутвердиться двенадцатилетней девчонке — расклеить эти фотки по всей школе! При одном воспоминании о них мне до сих пор становится тошно.
За годы нашей дружбы Райна стала экспертом по сглаживанию таких ситуаций. Она всегда знает, когда мое имя может появиться в журналах. И она радуется за меня совершенно искренне, стоит ей узнать об очередном турне или светском рауте, на который мне предстоит идти вместе с родителями. И что самое удивительное: в ее радости нет и капли зависти. Хотя и на ее долю тоже достается немало светских раутов, ее эта мишура никогда не утомляет. Она с неизменным энтузиазмом сопровождает меня и на званые приемы, и на вечеринки в закрытые клубы, и на каникулы в какое-нибудь экзотическое место… и в этой зимней поездке по Европе.
Я даже не заметила, что танцую с закрытыми глазами, пока не распахнула их от неожиданности, почувствовав на плече чью-то руку.
— Клиа! — Райна старалась перекричать музыку, и ее глаза сверкали от выпитого вина и от восторга перед очередной любовью всей ее жизни. — Je vais aller chez Pierre.[7] У него пентхаус с видом на Эйфелеву башню! C'est tres bon, поп?[8]
Судя по всему, Райна и без меня успела решить что это tres, tres bon[9], и мне оставалось лишь согласиться:
— Oui[10], — сказала я. — Только будь осторожна. У тебя есть его адрес?
Райна кивнула, и я протянула ей свой телефон, чтобы она его записала.
— Газовый баллончик с собой? — спросила я.
Райна состроила сердитую гримаску, но все же продемонстрировала мне его, вынув из сумочки. Я одобрительно кивнула.
— Звони немедленно, если хоть что-то пойдет не так. Не важно что. И если ты не свяжешься со мной через двенадцать часов, я вызываю команду спецназа!
— Мы во Франции! Здесь нет спецназа! — напомнила мне Райна. А потом наклонилась, прижавшись ко мне лбом, и сказала, глядя прямо в глаза: — Со мной ничего не случится. Ты меня никогда не потеряешь!
В последний год она повторяла эту фразу чуть ли не при каждом расставании. И хотя мне было приятно это дружеское участие, я всегда раздраженно морщилась, слыша «никогда». По мне, это было все равно что искушать судьбу. Конечно, я говорила об этом Райне, но та лишь смеялась над моими «ненормальными предрассудками». Стало быть, каждый божий вечер верить в то, что ты встретила душу-близнеца — это нормально, а верить в то, что судьбу можно раздразнить своими неосторожными словами — это ненормально! Оставалось лишь надеяться, что судьба Райны обладает достаточным терпением.
В клубе я оставалась ровно столько, чтобы не уезжать на глазах у Райны. Она бы чувствовала себя неловко, если бы поняла, что я потащилась сегодня в клуб только ради нее. Едва переступив порог своего номера, я жадно ринулась к сейфу и вытащила свою драгоценную камеру.
Сколько я себя помню, фотография была моим спасением от любых неприятностей. Папа подарил мне мой первый фотоаппарат, когда мне было всего четыре года.
— Запомни, Клиа, — напутствовал он меня, — ты берешь на себя большую ответственность, когда фиксируешь что-то на снимке. Во многих культурах существует поверье, что фотография крадет у человека часть его души.
Как всегда, я внимала каждому его слову, принимая их за истину в последней инстанции, даже когда мама открыто смеялась и закатывала глаза:
— Ох, Грант, ты только посмотри на нее! — и ее голос звенел от любви к нам обоим. — У нее глаза, как чайные блюдца! Скажи ей, что это выдумки!
— Это выдумки, — покладисто отвечал папа, но он стоял спиной к маме, и она не могла видеть, как он скрестил два пальца. Я просияла: еще бы, мы с папой стали заговорщиками!
С той самой минуты, как папа вручил мне фотоаппарат, он стал моей самой любимой игрушкой. Мне никогда не надоедало делать снимки. И папе это нравилось. Он тоже увлекался фотографией и очень гордился, что я вместе с ним часами просиживаю в его домашней лаборатории в подвале. Меня всегда считали скорее маминой, чем папиной дочкой — до того дня, как я получила фотоаппарат, хотя я вообще ничего такого не помню. У меня в памяти сохранились только мы двое — папа и я — смеемся, беседуем, делимся своими секретами и надеждами превратить каждый свой снимок в произведение искусства.
