Непримиримые разногласия (СИ) - Рудакова Наталия
– Явилась, наконец! Я уже места себе не нахожу! – караулившая у дверей матушка застала врасплох и подхватила под руку. – Рассказывай скорее, как все прошло! – меня насильно потащили в комнату, не принимая во внимание слабые возражения.
Зарика, не обращая на нас внимания, сервировала стол. В центре красовался ягодный пирог, над которым поднимался дымок, распространяя потрясающий запах выпечки. Я судорожно сглотнула, вспоминая, что с утра мне так и не довелось перекусить. Маменька, воистину как демон искуситель, протянула кусочек пирога, заботливо отрезанного служанкой. Это было последней каплей. Предательски защипавшие глаза наполнили слёзы, и слова признания сами слетали с губ. Я принялась рассказывать об испорченном настроении, ненавистных килограммах, неведомо как набранных, насмешках приятельницы и вынужденной диете, на которой мне теперь придётся сидеть. Покаянные речи всё длились и длились, изредка прерываясь всхлипами и ручьями горьких слёз. Исповедь сопровождал осуждающий взгляд матери, что ещё больше стимулировало чувство жалости к себе. Если даже она не может посочувствовать, что уже говорить о таких людях, как Трина?
– Дай сюда! – матушка грубо вырвала из моих рук тарелку. – Что на тебя нашло?
Я непонимающе воззрилась на бесцеремонно отнятое блюдо. Среди большого количества крошек сиротливо виднелся один единственный уцелевший кусочек, который маменьке только что удалось у меня отнять. Получается, в эмоциональном порыве я смогла съесть целый пирог и даже этого не заметить! Когда же только успела это сделать? В памяти значился существенный провал: в желудке – приятная тяжесть, во рту – сладость, на руках – липкость. Очевидно, я так разволновалась, что даже не озаботилась тем, чтобы взять столовые приборы. Значит, я впихивала выпечку в себя прямо руками? Меня охватили паника и ужас. Могла ли я повести себя, как последняя нищенка, дорвавшись до лакомства, полностью потерять контроль? Нет! Приличная воспитанная фэйра так поступить не могла! Только взбешённый взгляд матушки говорил об обратном. А ещё вспомнился лишний вес, к которому сейчас добавил несколько грамм целый пирог. Или, чего уж греха таить, вполне возможно, я стала тяжелее на целый килограмм. Чувство вины от переедания накрыло новой волной. Осознание того, что заветные сантиметры становятся от меня всё дальше, заставило пролиться новую порцию слёз.
– Мам, ну как так? Я даже не заметила, как сделала это!
Раскаяние было искренним. Однако к нему в душе присоединилось какое-то нездоровое удовлетворение. Что-то внутри прямо-таки ликовало. Чувство для меня было несвойственным. Я никогда в жизни не испытывала таких сильных эмоций. Даже долгожданная поездка к господину Ларко и будущий бал не вызывали такую бурю в душе. Удивительно, но это могло быть даже приятно, если бы не провал в памяти и неуёмный жор. Ещё осталась немаленькая такая досада, что пирогом как-то насладиться не получилось, так как во время поедания оного я пребывала в прострации. Обидно, да и только!
– Тебе нужен врач и успокоительное. Много успокоительного, – безапелляционно заявила мать. – Слишком многое мы с отцом на тебя взвалили. Не беспокойся, милая, всё образуется. Несколько дней покоя, и ты снова будешь в строю.
Матушка, подхватив под руку, повела меня наверх, в покои, на ходу давая распоряжение Зарике. Та, выслушав, помчалась его выполнять. Вот с маменькой служанка никогда не спорила, старательно выполняла свои обязанности и чуть ли в рот ей не заглядывала. Со мной же постоянно спорила и язвила. О, сколько раз я закатывала истерики, требуя уволить эту несносную и дерзкую женщину. Однако родительница не желала ничего слушать, обвиняя меня, в свою очередь, в излишней мнительности. Якобы я себе напридумывала все случаи проявленной дерзости со стороны прислуги. Сама же она продолжала считать Зарику самой преданной и исполнительной служанкой. Поэтому мы продолжали друг друга тихо ненавидеть и портить одна другой жизнь. Ну так, по мелочи.
Вот почему я сначала и не поверила, что успела настолько поправиться, справедливо подозревая служанку в такой подлости, как ушивание вещей. С неё станется! Эта жестокая женщина могла и не такое придумать. Взять хотя бы колтуны в волосах. Как то раз она не настояла на том, чтобы заплести мне волосы на ночь, а я слишком устала, чтобы обратить на это внимание. Иначе такой фортель у неё бы не прошёл. Зарика, конечно, что-то вяло лепетала о необходимости ночной причёски, но кто же эту гадюку слушал? Проснувшись после беспокойного сна, на протяжении ночи, постоянно путаясь и потихоньку вырывая длинные волосы, я обнаружила здоровенный колтун! С криками и слезами предпринимались попытки его распутать. Не тут то было! Пришлось обрезать роскошную шевелюру на целых тридцать сантиметров. Моя гордость до того памятного момента достигала до внутреннего сгиба колена. Теперь же еле-еле прикрывала выдающуюся часть тела пониже поясницы. Как это было унизительно! Никто, кроме прислуги, родителей и, собственно меня, не знал о теперешней длине волос. Однако чувствовала я себя как самая последняя беднячка. Только у неимущих они могли быть настолько короткими.
Если взять, к примеру, мою вражину Зарику, так вот, у неё волосы опускались чуть ниже лопаток. Не иначе, таким изощрённым образом эта зараза пыталась меня унизить. Впрочем, несмотря ни на что, я с достоинством перенесла подлый удар, всего лишь месяц пропив успокоительное. На какое-то время нервы стали крепки, как стальные прутья. Бесспорно, это был плюс, единственный, который я смогла вынести из данной ситуации. Разумеется, я ничего не забыла, заботливо занеся этот возмутительный случай в любимую тетрадь. Записи в ней велись с момента покупки. Дай бог памяти, года три, как я имела удовольствие быть счастливой обладательницей сего чуда. Уж не знаю, как они умудрились вложить в неё столько силы, что позволяла увеличивать и уменьшать толщину и размер. Была она безумно дорогой и редкой, так как божественным благословением были наделены только вранги.
Негласно считалось, что служители ордена далеки от жажды наживы и материальные ценности их не интересуют. Оставалось загадкой, как в таком случае столь уникальные предметы оказывались в лавках и продавались тайно из-под полы и только проверенным покупателям. Полагаю, врангам ничто человеческое было не чуждо, поэтому время от времени контрабанда появлялась у продавцов, зарекомендовавших себя с положительной стороны. Ценные вещи было не принято выставлять напоказ, что могло бы скомпрометировать орден. Иначе, в случае неосмотрительного использования можно было получить тюремный срок или внушительный штраф, а в случае бедных слоёв населения – даже смертную казнь. Служители блюли честь и достоинство своих адептов. В связи с этим не особо церемонились с нарушителями негласного правила и старались жёстко пресечь всякие революционные мысли нет, нет и появляющиеся касательно нечистых на руку служителей.
Меня такие мелочи мало заботили, так как, являясь дочерью одного из самых богатых жителей страны, я могла себе позволить некоторые вольности, не беспокоясь о последствиях. Кроме того, какой-то там штраф не имел для нашего благосостояния большого значения. Да и связи папеньки давали большой простор для уклонения от ответственности.
Записной тетрадью я пользовалась, когда оставалась одна в своей комнате. Заботливо уложив её на стол, и только убедившись в полном отсутствии прислуги. Даже дверь запирала, чтобы никто, не дай бог, не застал меня за очень увлекательным действом. Спустя три года тоненькая тетрадь превратилась в толстую увесистую книженцию, которую в руках тяжело было держать. Туда крайне скрупулёзно в течение этих лет заносились все важные события моей юной жизни. Отдельный, немалый по размерам раздел занимала рубрика „Обиды“, включающая в себя любимую колонку с перечнем имён, величаемую „Месть“. На память жаловаться не приходилось, однако, во избежание всяких непредвиденных случаев, я дотошно записывала все неприятные моменты, причинённые окружающими моей ранимой персоне. Кроме того, ни с чем несравнимое удовольствие доставляло продумывание планов по отмщению. Так, в „Обиды“ была внесена запись о возмутительной подлости Зарики, не настоявшей на заплетании волос на ночь. Это был самый вопиющий случай на моей памяти, занесённый со всеми подробностями в дневник. Вместе с тем существовали и другие, не менее обидные, но гораздо более мелкие пакости. Тетрадь помнила всё!
