Татьяна Мудрая - Злато в крови
— Красота необыкновенная. Кто это?
— Кицунэ. Лиса-оборотень. По преданию, ими становятся самые старые и умные животные. Можешь понимать это как амулет против чар кицунэ, которая заманивает и убивает мужчин, или против самого превращения — как угодно. Смысл движется и перетекает в свою противоположность, как знак ин-янь, который образует фон.
— И сама камея точно вращается: из-за наклона короткой оси. Ты это, наверное, заметила.
— Да, мастер мне показал, а тот, кто принес брошь, заказал этот фокус.
— Значит, это подарок.
— Не совсем. Это «дар для передаривания», как говорят в Динане. Он тебе глянулся, да и ты ему пришелся по душе. Хочешь взять?
Я был удивлен такой щедростью, если не сказать более.
— Бери, сегодня день презентов и презентаций.
— Ну, тогда и ты возьми что-нибудь взамен.
— А скупиться не будешь? — Селина хитро поглядела на меня.
— Я так понял, ты уже глаз на что-то положила. Бери что хочешь, только не Мокшу и не меня самого.
Селина подняла хитроумный взор — и уперлась им в шикарную гитару, которую я тоже держал за талисман и потому взял в багаж и водрузил на стену своего номера.
— Эта гитара — можно я ее погляжу?
Разумеется, я был связан словом, ну и вообще: инструмент, на котором я не взял ни одной ноты, мало годится в святыни.
А она уже сняла инструмент со стены.
— Корвет. Инструмент для боя, а не для перебора. Крупный корпус, стальные струны — простому смертному, не рок-певцу, могут все пальцы порвать.
Но ее ногти, заточенные в форме плектра, уже тихонько наигрывали какую-то тихую, вибрирующую мелодию.
— Ладно настроена. Откуда она у тебя?
— На одном из концертов подарили какие-то японцы.
— У японцев, как вам ни покажется странным, есть замечательные гитарные мастера. В Ямато-Э специализируются на том, чтобы все вещи доводить до предела мыслимого и немыслимого совершенства: оружие, чайную церемонию, человеческую плоть… Смотри, здесь, внутри корпуса, иероглифы.
Она прочла:
— «Коно Масару». О, Масару Коно — классный мэтр, вы, мой принц, своего счастья не ведали.
— Ты хорошо разбираешься в инструменте. Был свой?
— Ну да, фламенко. Только его Ролан, осердясь, пополам переломил. Хорошо, не о мою голову, — меланхолически ответила Селина. — Видите ли, он меня высоко превознес, а я оказалась обычной грубой хлопкой, вахлачкой — как говорят, пся кшев и пся кошчь. Потом каялся. обещал чистого Мануэля Рамиреса, но я отказалась: зачем еще и вторую гитару губить!
Я невольно рассмеялся, представив себе эту картину.
— А в чем была соль казуса?
— Я, конечно, сама была виновата, но меня наш хитрый Беня подначил. Знаешь Бенони? Отвязный мальчишка. Куда только наши законы смотрят — ему как было двенадцать во плоти, так и в Крови не больше стало. Услышал одну мою песенку и выпросил спеть в полный голос, а Ролану услышать то, что не для его ушей — пара пустяков. Принял на свой личный счет. Там ведь о монахах, а он почти что один из них; да и насчет кастратов тоже прохаживаются.
— Спой, — попросил я.
— Только ты… ничего лишнего не подумаешь, надеюсь?
И запела:
Старый лис подался в монастырь,
Говоря, что вишня зелена;
Бедности принес обет — затем,
Что в мошонке нету ни хрена.
Там к смиренью приучал он плоть —
Дряхлую кобылу без узды —
И в награду дал ему Господь
Свет давно потухнувшей звезды.
— Круто, — сказал я, наконец. — Ну, портить бывший свой инструмент я не стану… Это ты слова сочинила, верно?
— Я.
— Спой еще.
И тогда Селина, пользуясь моим благодушием, на ходу подобрала некое подобие развернутой пародии на одну из самых моих ходких песенок — о «веке невинности». Как сейчас вижу: она сидит на окне боком, эффектно вписавшись в раму, гриф гитары выставлен вперед, точно ствол автомата, бряцают струны, четкий музыкальный ритм выступает впереди, как тамбур-мажор со своим бунчуком, и почти сплавлен с речитативом. Ибо, как говаривала мне Селина, мелодия без ритма являет собой нечто бесхребетное, а текст — он как раз и образует скелет всего.
Это время невинности, это время наивности —
Думать, что человек превыше всего,
Думать, что он может верно рассудить сам о себе,
Думать, что он судья себе и всем живущим.
Ему следует спросить о том иных созданий.
Это время невинности, это бремя наивности:
Видеть тысячи подсеченных под корень и сожженных,
Видеть миллионы истребленных на потребу чреву,
Видеть мириад погубленных из чистой прихоти —
С кем он не нашел ни единого общего звука речи.
Это бремя невинности, это время наивности:
Полагать свою жизнь ценностью, что всё превозмогает.
Полагать себя ближе, чем те, к постиженью проклятых вопросов,
Полагать, что ты ближе к Нему, чем те, кого ты убиваешь,
И что ты попадешь впереди них в Его рай.
Это бремя невинности, это бремя наивности:
Счесть, что от тебя самого ничего не зависит,
Счесть, что ты не сможешь вкопать себя поперек потока, словно меч,
Счесть, что не можешь перегородить стремнину своим телом,
Счесть, что ты не обратишь реку вспять,
Чтоб нести свой залог достойно.
— Ты что, Гринпис? — спросил я.
— Было бы парадоксом, если учесть мой способ кормления, тебе не кажется?
А потом были и другие песни, и я пел тоже, перехватывая гитару из ее рук, не помню что; временами мы составляли терцию, от которой тренькали хрусталики на казенной люстре, тинькали бокалы, гармонично подвывал Мокша и смертные постояльцы, наверное, зарывались с головой в самые толстые подушки. (Но самый прикол был в том, что кое-кто из них пробовал достучаться до нас утром — представьте, чтобы услышать хоровое повторение одного из гимнов, — и получил, как говорят, только сольную партию нашего даровитого песика). Голос Селины звучал не так уж громко, зато проникновенно, как лазерный луч, пущенный из офицерского веерника. Я подозревал, что кроме пресловутой «полетности», он обладал необычной амплитудой, почище, чем у перуанки Имы Сумак, работая как в ультрафиолетовом, так и в инфракрасном диапазонах.
И так-то хорошо пелось нам о здешних красотах, о моей любви и о ее фантастических авантюрах; о великом городе Лэн-Дархан: Селина клялась, что он был подарен ей весь целиком за ренегатство — внезапный переход из католичества в иную веру. «Понимаешь, мои люди готовы были раздолбать здешнюю архитектуру из дальнобойной артиллерии, а я внезапно встала на сторону противника. И говорю ему: я сюда послана ради того, чтобы мои люди соблюдали перемирие, а если они готовы его нарушить, берите с меня плату моей головой — и на глазах у всего нашего воинства… А потом для большего куражу еще и приняла веру исконных лэнцев на глазах у противоборствующих сторон. Выгорело, знаешь: обе стороны замирились, Лэн-Дархан уцелел. Да уж, чтобы получить нечто в самом деле стоящее, надо рискнуть на всю свою жизнь», говорила Селина не совсем определенно. Баллада же — или касыда, по-здешнему, — восхваляла сам город и порицала его врагов, была бесконечной, а все ее строки полагалось низать на одну рифму. Единственным, что я запомнил из этого упражнения в версификации, был четверостишие, разбитое на две полустрофы:
