Елена Саринова - Сотая бусина
Да, что уж там? Кот, честно говоря, совсем себя не контролировал. Сказывались остаточные инстинкты его приемника. Свидетельством тому стала очередная моя, почти бессонная ночь, прерываемая то перезвоном посуды на буфетных полках, то грохотом падающей подставки для кочерги. А закончилась - торжественным пенделем под хвостатый зад с крыльца - прямо в предрассветный сад... Где меня, уже немного позже поджидали три дохлых мыши, сложенных в ряд, и сам 'охотник' - с выражением глубокого раскаяния на 'просветленной' морде. Но, творчески закаленного Аргуса, похоже, неадекватность своего баечного коллеги ничуть не смутила:
- Да я совсем не против, - горячо заверил меня он и на ходу поправил веревочку от лютни. - Я, знаете ли, в жизни своей многое повидал и к... особенностям других отношусь очень терпимо.
- Все ясно, - что я могла еще на это ответить? Хотя... - Аргус, можно вам задать... личный вопрос?
- Спрашивайте, конечно, Анастэйс. Если моя личная жизнь в этом замечательном месте еще оставляет какие-то вопросы, я с удовольствием вас просвещу.
- Это как раз про наше... замечательное место. Скажите, почему вы именно здесь обосновались, в Мэзонруже?
- О-о, - грустно отвел взгляд в сторону поэт. - Это, действительно, очень личный вопрос... Любовь, Анастэйс... Любовь, которая бывает в жизни поэта всего один раз и, или делает его крылатым, или... Я был тогда еще совсем молодым, когда встретил ее, - медленно начал Аргус, постепенно сбавляя ход. - Она - здешняя, из Мэзонружа и, хоть и не давала мне никогда особой надежды, от себя не отталкивала. Всегда принимала с благосклонностью и так же благосклонно улыбалась. А потом я узнал, что она выходит замуж. И весьма удачно, по меркам здешних обывателей... Но, она все же продолжала мне улыбаться. Только, уже не так... благосклонно... Я, знаете ли, вплоть до их венчания в нашем храме все не верил. Это, как... - неожиданно остановился он прямо посреди мостовой и приложил ладонь ко лбу. -
Колокольный звон. Детский лик Богородицы.
Взгляд твой ясный, как в зимний день облака.
Убежать бы прочь. Отдышаться. Опомниться.
Но, уже летят в небесах облака(6)...
- Значит, вы до сих пор здесь ради тех... облаков? - потрясенно выдохнула я.
- Ради них... И ради тех мест, по которым мы с ней гуляли. И... Да, много еще ради чего. Она ведь тогда, в Медянск и вдохновение мое с собой увезла. Я с тех пор пишу одну дрянь пошлую... и глупую. И получаю за нее вполне справедливо.
- Аргус, неужели вы надеетесь, что Зигмунд вам поможет?
- Вернуть мое вдохновение? А, вдруг? А, Анастэйс? Я ведь, хоб меня перетри, поэт. Как мне без него жить?.. Здоровья не хватит, - иронично скривился он, щупая пальцами синяк под глазом.
- Это-то да... Конечно, - уверенно закивала я головой. - А скажите мне, не как поэт, а как умудренный жизнью мужчина... Как вы думаете, можно связать свою судьбу с тем, кто тебя любит, но при этом...
- Не любить его самому? - склонился надо мной Аргус. - Можно ли пожертвовать своей свободой и надеждой, пусть иллюзорной, на встречу со своей настоящей любовью ради того, чтобы отплатить ему добром за добро?
- Да-а...
- Нет, Анастэйс. Это предательство и того, ради кого вы идете на такие жертвы и предательство по отношению к себе самому.
- У-у-у, любовь... - скептически протянула я. - С точки зрения главного магического закона, это просто обмен энергиями. Мне вообще кажется, что мы сами себе внушаем то, что кого-то любим... или нам это внушают.
- Анастейс, в ваши-то годы и такой цинизм? Хотя, вы - маги и аланты, на все в этой жизни смотрите с несколько других позиций... Значит, вы искренне считаете, что любви вообще нет? - приподнял Аргус свои брови.
- Ну-у... Когда-то я в нее также искренне верила, а потом... волшебство закончилось.
- Волшебство закончилось? - переспросил поэт. - А вы знаете, Анастэйс, один из великих мыслителей прошлых веков, имя которого вам, к сожалению, уже ничего не скажет, в своем последнем, итоговом труде написал: 'Любовь - есть самое великое чувство, умеющее творить волшебство, потому что творит новых людей'. И я думаю, что старик здесь имел в виду не только тайну деторождения, а, в первую очередь - полное изменение любящего ради своего любимого... Просто, ваш час познать это волшебство еще не настал.
- Ну, тогда я, пожалуй, его подожду.
- Прямо здесь, у собственной калитки? - засмеялся Аргус, став, в этот момент совсем мальчишкой.
- А что? Вдруг, оно у меня дорогу будет спрашивать?
- О-о, я уверен, что, если это будет настоящее волшебство, то адрес ваш оно узнает само, - распахнул мужчина передо мной невысокие воротца с болтающейся на них картонкой 'Зигмунд временно не принимает'...
Кот на лечебный сеанс согласился сразу. И, показав ему, на всякий случай, из-за спины Аргуса предупредительный кулак, я направилась... подслушивать очередную зенину притчу. А что? А мне не стыдно. И даже очень интересно, а местами, так и вовсе поучительно. И, хоть окно на веранду кот, тоже предупредительно, всегда требовал закрывать, но, я же маг... Я бы и подглядывать могла, прямо через плотную занавеску. Но, этого моя избирательная совесть делать уже не позволяла.
Традиционные 'Проходите. Обувь снимите. Лягте по удобнее. Храпите по тише', я слушала в пол уха, всыпая в это время в чугунную ступку подсохшие корни сусака. Самое интригующее начиналось немного позже и сегодня оно звучало, как:
- Дружили в одном лесу соловей и воробей. Соловей был очень важным, все его любили за певческий талант и даже местный леший приглашал его на свои сборища - выступить перед почтенной публикой. А воробей был маленький и незаметный. Весь смысл жизни его сводился к тому, чтобы добыть себе пропитание и погреться под теплым солнышком - все его маленькие воробьиные радости.
И вот однажды друзья схватились в нешуточном споре, кто из них лучше приспособлен к жизни. Соловей утверждал, что, конечно, он. Потому что его всегда накормят и обласкают за его песни. А воробей стоял за себя. И доказывал, что, голос, это, конечно, хорошо, но пропадет он и кому соловей будет тогда нужен? А он всегда сможет сам себя прокормить, потому что не на кого ему надеяться.
Спорили они, спорили, да так увлеклись, что не заметили, как накрыла их сетка птицелова, притаившегося в кустах. Птицелов был тоже важным и в жизни разбирался хорошо. И он рассудил, что соловья сможет хорошо продать, а вот воробей никому не нужен. И выпустил маленькую птаху на свободу.
Голосистого же соловья купил хозяин одной таверны и посадил его в клетку - развлекать публику своим пением. Поначалу такая жизнь птице даже пришлась по вкусу. Его опять кормили и слушали внимательно. И в тепле он был. А потом наш артист стал скучать: по лесу, по свободе и по своему другу - воробью. А когда птица скучает, она уже не поет. А если, все же делает это, то песни ее больше на плач похожи. А кому ж интересно плач слушать? Поплакать мы дома можем. И перестали люди соловья слушать. А вскоре он и сам замолчал... с горя.
