Замки роз: нерассказанные истории (СИ) - Снегова Анна

Понурив голову, я послушно плетусь вслед за сестрой к отцу, которого боюсь больше всего на свете. Его гнев страшит меня даже больше перспективы быть заживо замурованной за стенами Обители. Я прекрасно знаю, что не осмелюсь и пикнуть, даже слова сказать против, когда предстану перед ним.

Разглядываю что угодно, носки своих разношенных туфель, выученный мною до мельчайшего завитка узор ковра, лишь бы не смотреть в широкое, красное, одутловатое лицо, на котором застыло вечно-брезгливое высокомерное выражение.

И столь же покорно выслушиваю свой приговор.

До ежегодной церемонии представления Всеблагой Деве новых послушниц осталось совсем мало времени.

Мне предписано отправляться завтра же.

И продемонстрировать безупречное поведение, повиновение и благородную кротость, достойную представительницы славного дома де Тремон. Особенно грозно предостерёг батюшка от того, чтобы я хоть единым поступком, хоть взглядом запятнала свою девичью честь, что является неслыханным преступлением для всякой служительницы Небесной Девы.

Молча киваю.

Об этом он мог бы и не беспокоиться.

Всем же известно, что к Обители на полет стрелы запрещено приближаться любому представителю мужского пола. Так что никаких больше рыцарей и принцев. Мне стоит получше перечитать этой ночью свою любимую сказку. Наверное, на картинке в книге я увижу принца в последний раз в своей жизни.

Глава 2

Глава 2

Времени на сборы почти не оставалось.

Отец спешил. Путь от Тембриллии до Небесной Долины, где в кольце крутых гор таилась древняя Обитель, был неблизким. И кажется, наш повелитель опасался, что кто-то другой успеет занять место претендентки на кресло настоятельницы раньше его дочери.

Слухи о тяжелой болезни Всеблагой Девы распространялись по Материку как пожар. Те княжества и герцогства, что были ближе, имели неслабое преимущество.

Однако и у отца были козыри в рукаве. Я поняла это, когда кисло смотрела из окна на длинную вереницу телег, которую грузили мешками, бочками, тюками сундуками, живыми гусями и козами, и бог знает, чем ещё. Всё это отправлялось в качестве моего «вступительного взноса». Тембриллия богата. Вон те здоровенные, окованные медью сундуки наверняка содержат аккуратно сложенные стопки нашего знаменитого кружева, за которое иностранные купцы дают золота больше, чем весит легчайшее плетение.

Секреты кружева хранятся тщательнее, чем герцогская казна. К вышивальщицам не подпускают посторонних, а приёмы и схемы передаются от мастериц к ученицам под строгим контролем особых герцогских чиновников, которые следят, чтоб эта важная государственная тайна не покинула пределы Тембриллии.

Девушек из Тембриллии любят брать в жёны. Они приносят с собой богатое и редкое приданное.

Я вздохнула и отвернулась от окна.

Что мне до телег? Мне не разрешили брать больше одного маленького сундучка. Сказали, там всё нужное дадут, а значит, ничего не понадобится.

Но я всё-таки упрямо засунула под тряпки самое дорогое, когда горничная ушла.

Солнце медленно всходило над кромкой деревьев. Велели быть готовой через час. Я не спала всю ночь.

Матушка так и не посылала за мной, и я решила собрать смелость в кулак и сама к ней отправиться – хотя бы, чтобы от нервозности перестать грызть ногти.

Зря я это сделала.

Лучше бы уехала, не прощаясь – так, может быть, у меня бы ещё оставались иллюзии, чтоб в этом месте по мне хоть кто-то будет скучать.

Герцогиня де Тремон, почти невесомая в белом полупрозрачном платье, сидела в резном кресле у окна и с отсутствующим видом смотрела куда-то в небо. Её тонкие хрупкие пальцы, унизанные перстнями, без её участия вязали какую-то изящную вещицу поблёскивающей золочёной ниткой. Серебряный крючок мелькал споро и монотонно, а я стояла в трёх шагах от матери, всё не решаясь прервать её задумчивости.

Наконец, я прочистила горло и глубоко вздохнула.

- Я… уезжаю, матушка!

Блик. Блик. Блик. Солнечные лучи мелькают на быстро движущемся кончике крючка.

- Вы ничего мне не скажете? – прошептала я, борясь с подступающими слезами. Всё утро борюсь с собой, чтоб не разреветься, как последняя дура. Но её молчание, кажется, последняя капля.

Разворачиваюсь на каблуках и бросаюсь бегом к двери.

Уже у самого выхода вдруг торможу, и у меня вырывается:

- Неужели же… неужели вы никогда не жалели, что всё так? Ведь я же ваша дочь. Ведь могло всё быть как-то по-другому?

Мне в спину несётся:

- Единственное, о чём я жалела в этой жизни, так это о том, что вышла замуж за твоего отца.

Сжимаюсь как от удара, оборачиваюсь. Крючок больше не мелькает. Платок валяется на полу, тонкая золочёная нить протянулась от рук матери, жалобно повиснув.

- Как я любила, Николь… ах, как я любила! Как была счастлива. Как мы были счастливы с моим Этьеном. Пока нас не поймали и не разлучили. Конюху не дозволено любить княжескую дочь. Его отправили матросом на какое-то рыболовное судно, меня – под венец… У меня не было сил бороться. И вот я каждый день, каждую ночь кляну себя за слабость. Нельзя быть слабой в этом мире, Николь! Никогда не позволяй себе быть слабой. Борись за тех, кого любишь. Иначе узнаешь, что такое – умирать заживо без надежды на спасение…

Кажется, она меня больше не видела. Только прошлое, которое снова было живо перед её глазами.

Я обхватила руками плечи – меня била дрожь и стало холодно, как в погребе. Я вылетела из покоев матушки стрелой и помчалась вниз. Туда, к утреннему солнцу. Навстречу которому в длинную процессию вытягивались телеги. К дороге, которая увезёт меня в какую-то другую, новую жизнь.

И наверное, неважно, куда.

Лишь бы подальше.

Долгих три дня и две ночи по горным дорогам вытрясли из меня всю душу.

На исходе третьих суток показалось суровое строение тёмно-серого камня, лепившееся на склонах гор.

Стены были так высоки, словно одним своим видом должны были предупреждать – ни один мужчина не смеет даже шагу ступить за ворота, чтоб не осквернять своим присутствием покой святых дев.

Извозчик моего экипажа иронично хмыкнул, но остановил коней. И как же затащить внутрь всё это барахло, которое нагрузили со мной?

Мои сомнения разрешились, когда тяжёлые дубовые двери распахнулись, и навстречу нам вышли сурового вида женщины в чёрных просторных одеяниях до земли, полностью скрывавших фигуры. На головах только – белые платки. Обходя нашего извозчика по широкой дуге и бросая на него неодобрительные взгляды, одна из дам ловко взяла лошадь под уздцы. Другие тем временем сгоняли с телег одним своим мрачным видом прочих провожатых. Я так понимаю, теперь это добро принадлежит Обители, а бедные мужички потопают обратно на своих двоих. Благо, впечатлений от посещения этого потаённого места им на всю жизнь хватит, станут знаменитостями у себя в деревнях, наверное.

Со скрипом вращая натруженными колёсами, мой экипаж медленно преодолел арку. Я была до глубины души поражена толщине стен. А также тем, что там внутри ещё и чугунная решётка пряталась, которую можно было спустить для того, чтобы капитально перегородить единственный вход в Обитель.

Когда она с грохотом опустилась где-то позади, пропустив последнюю телегу, я почувствовала себя так, будто дверь темницы захлопнулась за моей спиной.

- Так значит, это тебя мне всучил де Тремон как «наследницу»?

Бледно-голубые глаза впиваются в меня пристально, так что взгляда не отвести. Как будто пытаются пробуровить мне душу.

Высокая и прямая как палка, вся изборождённая глубокими морщинами, с поджатыми сухими губами и властным взглядом – Всеблагая Дева Одетт, настоятельница Обители, нависает надо мной, полностью заполняя объем маленькой комнаты. Комната, где мне предстоит жить, будто вырублена целиком из куска камня. В ней всё каменное – пол, стены, потолок, оконный проём такой узкий, что само окно больше напоминает бойницу…