Екатерина Коути - Заговор призраков
Агнесс и Чарльз дружно чихнули.
– Директор разве не написал вам, за что меня так? – прочистив горло, спросил племянник.
– За совокупность проступков, отягощенных вызывающим поведением и неподчинению приказам.
Сидел мистер Линден так прямо, словно спинка кресла была не сливочно-белым атласом обтянута, а утыкана гвоздями. Эту позу Агнесс знала хорошо. Держись, кузен. Сейчас пойдут цитаты из псалмов.
– И вы поверили? Ну так слушайте! На самом деле Хоутри потребовал, чтобы я дал ему прочесть мой дневник. Кто-то донес, будто я собираюсь устроить фейерверки на пятое ноября, и он хотел выяснить, не изложил ли я свои планы на бумаге.
– Но фейерверки – это же добрая традиция… – начала Агнесс.
– Если бы! В Итоне с тысяча восемьсот четвертого года запрещено празднование дня Гая Фокса.
– А что произошло в тысяча восемьсот четвертом году? – с замиранием сердца спросила девушка. Итон казался ей чем-то вроде гладиаторской арены.
– Какому-то ротозею сунули зажженную петарду в карман, вот ему бедро и разворотило. Он, кажется, умер от ран, – пожал плечами Чарльз. – Но суть-то не в этом! Суть в том, что от меня потребовали подлость.
– Да, и вправду гадко получилось. Ты поступил как джентльмен, Чарльз, – обрадовался мистер Линден и встал, потирая руки. – Кажется, вопрос разрешился сам собой. Я укажу директору на неправомочность его требований, и тебя зачислят обратно… Позволь только уточнить – речь идет о паре хлопушек или новом Пороховом заговоре? – спохватился он.
– Ну-у… положим, пороха там было всего ничего. Один бочонок. Маленький. И мы припрятали его далеко от Долгого зала…
Агнесс скосила глаза на запыленное окно, ожидая, когда по стеклу поползут морозные узоры – они бывают так красивы! – но Джеймс лишь вздохнул. Даже такая выходка Чарльза не казалась ему из ряда вон выходящей.
– Поскольку поездка в Итон была бы бессмысленной, сэкономленное время я готов потратить на дела в Лондоне.
Поклонившись Агнесс, он молча вышел из гостиной.
– Какие такие у него дела? – подступился к кузине Чарльз. – И кстати, для чего вас вызывали во дворец?
– Я… я гуляла в Грин-парке и… и повстречала архиепископа Кентерберийского, – вдохновенно солгала она. – Он хотел передать мистеру Линдену привет. Все ж они коллеги… в некотором роде. Теперь у них какие-то общие дела… церковные, и они хотели посвятить в них королеву.
К ее немалому удивлению, Чарльз проглотил ее ложь с тем же аппетитом, с каким давеча уплетал нугу.
– Чего только на свете не бывает, – присвистнул мальчик. Похоже, дядины странности тоже были ему не в диковинку. – А ты сама не хочешь почитать?
– Что почитать?
– Не Великую же хартию вольностей! Мой дневник.
– Да ты что, как можно! Чужой дневник!
– Если с моего согласия, то можно.
Чарльз порылся под подушкой и извлек книжицу, переплетенную в шагрень – зеленую и пупырчатую. Видимо, незадолго до прихода Агнесс он перечитывал дневник, скучая по школе.
– Сейчас я отыщу тебе что-нибудь поинтереснее, какой-нибудь вдохновляющий пассаж… Так, ну это клише… а это вообще стоило бы вымарать, дабы не гневить бумагу… Вот, хотя бы…
Буквы, выведенные легким, летящим почерком, складывались в слова, но что это были за слова!
2
«Свист и удар, свист и удар, и так до бесконечности. Стискиваю зубы, проглатывая крик. Не отгоняю боль, но бросаюсь в поединок с ней, пока она не подчинится мне, пока из всепоглощающей, от которой хочется скулить и давать любые клятвы, не превратится в легкое жжение, по-своему даже приятное. Ну вот, так лучше. Теперь за дело.
Перочинный нож споро скользит по дереву, вырезая буквы. Их остается четыре.
Так начался мой первый день в среднем отделении пятого класса. Отучившись в нем, попадаешь в старшее отделение, где сидишь, как на иголках, дожидаясь вакансии в шестом. А после шестого – все, свобода! От нее меня отделяет пара лет.
По традиции, я должен был притащить в часовню «церковные сласти», сиречь кулек с орехами, и угостить других пятиклассников. Но мы же не дети, чтобы грызть миндаль и замирать от дерзости. Я принес кое-что посолиднее – флягу с бренди. Мы пускали ее по рукам во время коленопреклонений. Забавы наши протекали гладко, пока Генри Лэмбтона не угораздило загоготать посреди гимна. За смех в часовне директор спускает шкуру. А за смех, вызванный глотком бренди, он готов пробрать тебя до костей.
Отдуваться за всех пришлось мне, но я и не возражаю. Давно хотел осуществить сей прожект.
Пережидаю новый удар, не выпуская из рук ножа. Снова наклоняюсь пониже, так, что волосы щекочут лицо. На очереди буква «Н».
Колода для порки испещрена инициалами. Их было еще больше, но года три назад лорд Уотерфорд выкрал старую колоду, распилил на табакерки и раздарил друзьям. После все ринулись украшать новую плаху своими фамилиями, так что отметиться на колоде – дело не хитрое. Но доселе ни у кого не получалось расписаться на ней во время экзекуции.
А у меня получится.
Снова противный мокрый свист, а за ним удар такой силы, что нож едва не падает из рук. Лезвие вонзается в древесину, оставляя царапину на навершии «Н». Тысяча чертей! Все насмарку!
Директор вознамерился стегать меня до «воплей и скрежета зубовного», как выразился бы мой набожный родственник. Иначе говоря, пока не попрошу пощады.
– Да заори ты наконец, – шепотом умоляет меня Друри.
Его позвали, чтобы держать мне руки, но они сейчас заняты, и он нервно комкает рубашку у меня на спине. Если она соскользнет вниз, то испачкается в крови. Лишняя работа для прачек.
– Как бы не так.
– Линден, он тебя до обморока запорет. Или до смерти.
– Молчи, непарнокопытное, не сопи мне в ухо.
Но едва я успеваю превратить царапину в красивый завиток, достойный любого каллиграфа, свист умолкает. Вот те на. Не хочется оставлять надпись на середине.
– Вставайте, милорд! – рокочет директор Хоутри.
Пока поднимаюсь, успеваю потереть колени – всего-то минут пять прошло, а уже затекли – и осторожно натягиваю штаны. Кланяюсь директору, стараясь не морщиться. Второй поклон благодарной публике в лице Младшей школы, все это время наблюдавшей за мной, приоткрыв рот.
– За эти три года на розги для вас мы извели лес площадью не меньше Арденнского, – негодует директор, потрясая влажной метелкой, впрочем, изрядно уже обтрепавшейся. – Я заработал радикулит, воспитывая вас и вбивая крупицы добра в вашу неподатливую голову.
Когда Бог взялся лепить доктора Эдварда Хоутри, то до конца не мог решить, кто получится – человек или обезьяна. В итоге вышло нечто среднее. Его выступающий лоб составляет гармоничное целое с тяжелой челюстью, а злодейские черные брови гораздо гуще, чем волосы на макушке. Он невысок ростом и все время клонится набок, словно Пизанская башня. Недаром же его прозвали Образиной.
