Далия Трускиновская - Единственные
Мать вспоминала свой бред и Петькино предупреждение. В потусторонние явления она не верила, но когда говорят «Ты сейчас умрешь», это заставляет задуматься. Самое разумное объяснение было: Петька помер и пришел предупредить.
И сердце, и голова успокоились. Уже можно было встать, поблагодарить продавщиц и выйти на улицу. Там удалось поймать такси. До работы было недалеко – всего на восемьдесят копеек. Главное – доехать, взойти на второй этаж и сесть за свой стол. Потом, когда все увидят, что ты за столом, можно делать вид, будто разбираешь картотеку. Ходить на работу мать любила, ей там было уютно. Уютнее, чем дома, где постоянно приключались неприятности: то муж потеряет теплый шарф, то соседи сверху протекут, то вот дочь ночевать не явилась…
– Ты сейчас умрешь, Шурочка, – сказал Петька. И соврал. А ведь когда-то вся школа знала: этот – не врет. Вообще никогда. Из принципа. И то, что он комсорг школы, очень правильно. Все девчонки были в него влюблены. Вот интересно, на ком он женился?
И было-то по нынешним беспутным меркам всего-ничего: несколько раз гуляли вечером в парке, вдвоем гуляли, никто про это не знал, однажды Петька взял ее за руку, так она потом полночи не спала. Но это было перед самыми выпускными экзаменами, а потом судьба разнесла их в разные стороны – «дан приказ – ему на запад, ей в другую сторону…»
Два года она не могла его забыть, пыталась узнать – в какой московский институт поступил. Наверно, плохо старалась – так и не узнала.
Надо же – «ты сейчас умрешь…»
Если явился предупредить – так, может, любил?
Илона очень удивилась бы, узнав про материнское приключение. Мать и отец в ее понимании были вне любви и вне секса. Она не могла бы вспомнить – эти двое при ней хоть раз обнимались?
Любовь к Буревому была, скорее всего, диким и неуклюжим протестом против отсутствия любви в собственном доме. Негде было научиться любить так, чтобы это чувство как-то сочеталось с действительностью, и душа нашла вариант прекрасный, несуразный и меняющий метаболизм: как если бы человек, с детства дышавший обычным воздухом, вдруг научился дышать каким-нибудь водородом и нашел в этом блаженство.
На работу было еще рано, и Илона просто пошла по городу, забредая в магазины и прицениваясь к товарам. Как и полагается, чуть ли не накануне новогодия выбросили летние платьица; зимние пальто висели такие, что в них только на базаре картошку продавать. Илона не любила свое зимнее пальто с воротником из каракуля. Почему-то мать не могла спокойно смотреть на этот каракуль – он ей казался королевской роскошью. А Илоне хотелось шубку из искусственного меха. И она пошла в конце концов в редакцию, чтобы узнать у Регины – сколько может стоить такая шубка. Они появлялись в городе прямиком из Америки – многие еврейские семьи получали благотворительные посылки от какого-то загадочного «Джойнта» и продавали содержимое. Синтетическая шубка была легкой и хорошо утрамбовывалась в коробку – а, может, какой-нибудь американский фабрикант сдуру выпустил их столько, что уже не знал, куда девать. Очень он бы удивился, узнав, что за грошовый клок синтетики эти крейзи-рашн отдают две зарплаты.
– Насчет шубы я узнаю, – сказала Регина. – Фигурка у тебя стандартная. Но все деньги – сразу, а не растягивать на полгода.
– Можно, конечно, взять в кассе взаимопомощи, – и Варвара Павловна объяснила принцип действия этой кассы. – Но ты же год будешь рассчитываться. Походи по комиссионкам. Бывает, что там почти новые шубки – какая-нибудь дура сезон поносит и сдает. А теперь – в типографию, за гранками.
– А Рома? – удивилась Илона. Гранки обычно приносил выпускающий.
– Его еще нет, видишь – на столе пусто. Ну, пошла! Стой. Лидка придет – ты ее не трогай. Я тебя знаю – как начнешь сочувствовать, так не остановишься.
– Варвара Павловна, мы ее вчера из больницы увезли. Она не будет делать аборт.
– Черт его знает, умно это или глупо… Мы-то аборты не делали – сама понимаешь, какой в госпитале аборт…
Это она про войну, догадалась Илона.
О фронтовой молодости Варвара Павловна рассказывала редко – и все больше смешное. Ася как-то узнала, что корректурская начальница была боевой подругой какого-то полковника, лет на двадцать себя постарше, так что этот полковник после 9 мая 1945 года не к жене с детками поехал, а остался с Варварой Павловной. Ему она и родила двоих сыновей, а потом он умер – дали себя знать старые раны. Ну и возраст – шестидесятилетний мужчина казался молодым корректоршам дряхлым старцем.
Вошла Лида.
Она была одета очень аккуратно, шиш на макушке – неестественно гладок, юбка – отутюжена.
– Здравствуйте, Варвара Павловна, – сказала Лида. – Здравствуй, Регина.
Посмотрела на Илону и добавила, явно с тайным смыслом:
– Привет, Илона.
После чего в большой корректорской случилось двухминутное молчание. Языкастая Регина воздержалась от вариаций на тему «плодить нищету». Варвара Павловна, очевидно, хотела поговорить с Лидой наедине. А Илоне вдруг стало сильно не по себе. Вытащив Лиду из больницы, она вмешалась в Лидину судьбу, она приложила руку к рождению ребенка, который пока еще никому не нужен. Варвара Павловна правильно сказала: «Черт его знает, умно это ли глупо».
Ворвался Рома:
– Здрасьте-извините-опоздал!
– Балбес ты, – сказала Варвара Павловна. – Марш за гранками!
Рома постоял в дверях, обводя взглядом всю смену: Варвару Павловну за столом, монументальную и неуязвимую, Регину в модном джемперке с люрексом, Лиду – еще не снявшую дешевое пальто с коричневым фальшивым мехом, Илону…
Во взгляде был вопрос: ну, что тут у вас? И вопрос адресовался лично Илоне.
Рома ей нравился – он напоминал одноклассника Сережу: такой же маленький, тощенький, постоянно готовый всем услужить; он даже домашние задания делал, кажется, лишь для того, чтобы всему классу было, у кого списывать. И он был забавный – шустрый и суетливый, над ним можно было подшучивать, с ним можно было договариваться насчет походов за булочками с корицей, посидеть с ним в типографском буфете Илона никогда не отказывалась – он бегал за кофе и откуда-то добывал соленые орешки.
– Я в закуток, – с тем Илона вышла из большой корректорской одновременно с Ромой.
– Как Лидка? – сразу спросил он.
– Вроде хочет оставить ребенка.
– Так ей нужно заявление писать, – сразу сообразил Рома. – На матпомощь, на комнату в общаге. Ты же знаешь, в каких условиях она живет.
– А ты откуда знаешь?
– На прошлом съезде мы дежурили до четырех утра, потом нас развозили на машине. Я этот дом видел – там, наверно, крысы водятся.
