Встреча - Ласки Кэтрин

– Эли Берг! Конечно! Мы должны поймать его прежде, чем он уйдёт в Верховный суд. Первый еврей в Верховном суде, как говорят.

– Итак, в чём заключается твоя версия? – спросил Год, глядя на Этти.

Этти помолчала, прежде чем ответить. Она не хотела показаться чересчур импульсивной.

– Это не версия. Она его не убивала.

– Дорогая девочка, мистеру Бергу понадобится больше, чем твоё заявление, что она этого не делала. Есть ли что-нибудь ещё? – спросил Год. Он смотрел на племянницу почти умоляюще. Они оба. Дядюшки хотели помочь ей, как могли.

– Хорошо… Я знаю, что она думала о герцоге…

– Ты хочешь сказать, о жертве. Герцоге Кромптоне.

– Да, она считала, что он был по-настоящему омерзительным типом. – Как только Этти произнесла слово «омерзительный», она поняла, что делать этого не следовало. Оно звучало даже не импульсивно – скорее по-детски.

Дядюшки посмотрели друг на друга, потом перевели прожигающие взгляды на Этти.

– Дорогое дитя, – начал дядюшка Барк. – Я не уверен, что ты подразумеваешь под «омерзительным». Надеюсь, ты имеешь в виду убийство жертвы. Но не то, что омерзительным был убитый, ведь не важно, насколько неприятным он был: это не является поводом для оправдательного договора.

– Ага, добро пожаловать в правовое государство! – вставил дядюшка Год.

– Хорошо. Я поняла, – ответила Этти.

– А она быстро учится! – заметил Год. – Так у тебя есть предположение, кто на самом деле виновен?

– Её мать.

Дядюшки переглянулись. Дядюшка Барк шагнул вперёд:

– Теперь хоть что-то, моя дорогая. Поделишься своими размышлениями?

– Конечно, – вздохнула Этти. Вот за что она любила своих дядюшек. Они знали, что племянница способна размышлять. И девочка принялась перечислять свои доводы – весьма похожие на доводы Мэй, спрашивая себя, почему сама не задумывалась об этом раньше? Любопытно, были ли в истории женщины-адвокаты? Принимали ли в Гарвардскую правовую школу женщин? Она полагала, что сперва должна поступить в Рэдклифф. Скука! Этти была нетерпеливым ребёнком и любила добиваться своего быстро, а образование, предлагаемое молодым женщинам, часто представлялось ей бессмысленной полосой препятствий.

9. Чертоги разума

Последние осенние листья облетали на землю; Мэй шла по улицам Кембриджа. Она никогда в жизни не воображала такого идеального маленького городка – хотя, было ли это местечко городом? Конечно, она слышала, как Ханна рассказывала о Бостоне: на другой стороне реки Чарльз, менее чем в миле отсюда, с огромными домами и проспектами и крошечными извилистыми улочками Бикон-Хилла, где она работала в доме Хоули на фешенебельной площади Луисбург. Но в Кембридже не было ничего по-настоящему фешенебельного, там не было широких бульваров. Улицы казались девушке привычного размера, несколько более узких убегали к Гарвардской площади. Зато там было много деревьев. Мэй не ожидала этого в городе, но всё же он больше напоминал ей деревню. В центре располагался Гарвардский колледж с большими, прекрасными краснокирпичными зданиями, что стояли на Гарвардском дворе, как гордые часовые знаний. Там было не менее десятка разных библиотек, и Хью нашёл ей жильё в районе Нортонского леса – в нескольких минутах ходьбы от библиотеки и Музея сравнительной зоологии; до обсерватории, куда она ходила якобы помогать Хью с диссертацией, было немного дольше. До сих пор девушка провела там не слишком много времени. Однако она была представлена Вил-лиэмине Флеминг, заведовавшей так называемыми «женскими счётами».

Последние десять лет в обсерваторию нанимали женщин, чтобы выполнять математические классификации звёзд на основе фотопластинок. Хью рассказал Мэй об этом в первое лето, когда приехал в Бар-Харбор работать над своим проектом. Мэй была взбудоражена одним тем, что такое явление, как женщина-учёный, вообще существовало в природе. Но Хью рассказал ей о шотландском астрономе докторе Флеминг, которая разрабатывала общее обозначение системы звёзд и до сих пор не только каталогизировала тысячи из них, но и обнаружила туманность под названием Конская голова, тёмное облако в созвездии Ориона, которое Хью показал ей через самый мощный телескоп, который привёз в Мен. Но когда Мэй пришла в Гарвардскую обсерваторию через несколько дней после прибытия, фотопластинки, которые ей показала доктор Флеминг, впечатлили её ещё больше.

Мэй делала большую часть работы в обсерватории ночью. А когда близился рассвет и звёзды тускнели, Хью провожал её к берегу Чарльза, и она погружалась в воду. У семьи Гилбертов, где она квартировала, не возникало никаких подозрений: объяснение казалось идеальным – астроном Хью нуждался в помощи в обсерватории по ночам, когда становились видны звёзды. Он провожал Мэй в обсерваторию и из неё: очень приятный во всех отношениях ритуал.

Хью нашёл ей жильё на Дивинити-авеню в довольно мрачном сером трёхэтажном дощатом доме, населённом в противовес самой радостной и беззаботной семьёй, Гилбертами. Джедайя Гильберт работал профессором физиологии в Гарвардской медицинской школе. Его жена Алиса была крепкой женщиной со Среднего Запада, управляющейся с целым выводком детей: тремя девочками и двумя мальчиками – с весёлой беззаботностью. Дети, казалось, брезговали пользоваться лестницами и вместо этого со свистом проносились вниз по перилам. В день, когда приехала Мэй, у Гилбертов было торжество в честь одной из дочерей, Мариетты, которая освоила перила в солидном возрасте двух с половиной лет. Мэй напугалась, увидев пухлую малышку, визжащую от восторга, со свистом катящуюся вниз по перилам красного дерева и приземляющуюся у ног матери, чья конторка стояла у ступенек на первом этаже.

– Браво! – воскликнула мать. – Удивительно, что все мои дети вообще научились ходить в такой-то семейке.

Алиса Гилберт была женщиной безграничной энергии: в перерывах между уходом за детьми и управлением домашним хозяйством она находила время писать статьи по избирательному праву и рассказы в журналы, а также активно участвовала во внутренней политике Кембриджа. У её детей не было гувернанток, и учились они не в частной школе, куда ходили многие дети преподавателей, а в местной государственной. За два коротких дня, что Мэй провела там, она обнаружила, что Алиса Гилберт имела мнение относительно всего на свете. И слушала с той же готовностью, что и говорила. Она была, отметила девушка, непревзойдённой слушательницей. Мэй никогда не видела в Бар-Харборе, чтобы матери слушали своих детей с такой внимательностью и считались с их мнению на семейных советах. Возраст и пол, казалось, не имели для Алисы Гилберт никакого значения.

Домашнее хозяйство не было сильной стороной миссис Гилберт. По всему дому царил приятный беспорядок. Игрушки вываливались из шкафов и часто были разбросаны по всему коридору, который казался любимым детским местом для игр. А ещё везде лежали книги. Казалось, на книжных полках для них уже не хватало места, и они громоздились стопками на каждом столе, даже на дальнем конце длинного обеденного стола.

В своё первое утро в этом доме Мэй нашла миссис Гилберт не особо внимательно водящей по ковру щёткой и читающей книгу. Когда Мэй спустилась по лестнице, она подняла глаза и бодро объявила:

– Я прибираюсь перед уборщицей. Знаете, мы такие разгильдяи. Мне немного стыдно перед нею и, что и говорить, стыдно за нас.

Профессор Гилберт был тихим человеком, всегда носящим на лице немного ошеломлённое выражение и, как казалось, восхищающимся всеми достижениями своих детей, были ли это кувырки или сданные на отлично контрольные. Он называл Алису «тыковкой» и постоянно повторял: «Тыковка, что ты об этом думаешь?» или «Тыковка, ты не будешь возражать, если я приглашу этого нового студента из Индианы к нам на ужин? Он кажется немного потерянным. Думаю, он оценит твой среднезападный шарм».

Это была счастливая семейная жизнь, и Мэй пыталась представить себя, живущей подобной жизнью, замужем за профессором. Если бы дом стоял на реке Чарльз, было бы чудесно: ведь она текла прямо в море.