Дж. Уорд - Жажда
– Обе команды? Тай-брейкер? Что за чушь вы несете?
– Ты получишь семь шансов. Семь возможностей повлиять на подопечного тебе человека. Если ты выступишь, как мы того ожидаем, результатом станет спасение душ, о которых идет речь, и мы восторжествуем над противником. Если эта победа состоится, человечество продолжит процветать, и все будет хорошо.
Джим только открыл рот, чтобы выдать им вагон и маленькую тележку возмущений, но выражения на лицах этих парней остановило его. Даже самый нахальный в группе выглядел серьезным.
– Это должен быть сон.
Никто не встал, чтобы снова его треснуть, но когда они уставились на него с такой важностью, он начал слабо подозревать, что происходящее может оказаться чем-то большим, чем разгулявшееся подсознание, пока он валялся в обмороке.
– Все это – реально, – сказал Найджел. – Я понимаю, что ты не этого ожидал для себя, но тебя выбрали, ничего не поделаешь.
– Предполагая, что вы тут не сказки сказываете, что, если я откажусь?
– Не откажешься.
– Ну а вдруг.
Найджел окинул взглядом расстояние между ними.
– Тогда на этом все закончится. Не победит ни добро, ни зло, и мы все, включая тебя, прекратим существование. Ни Рая, ни Ада, все будет стерто под чистую.
Джим вспомнил всю свою жизнь… сделанные им выборы, все совершенное им.
– По мне, так звучит неплохо.
– Неправда. – Колин постучал пальцами по скатерти. – Подумай хорошенько, Джим. Если мироздание прекратит существовать, тогда все было бессмысленно. И, следовательно, твоя мать ничего не значит. Ты готов заявить, что она – ничто для тебя? Что ее любовь к тебе, любимому сыну, ничего не стоит?
Джим резко выдохнул, будто его снова ударили, и боль из его прошлого рикошетом отдалась в груди. Он не думал о своей матери годами. Может, десятилетиями. Конечно, она всегда была с ним, единственное теплое пятно в его холодном сердце, но он не позволял себе думать о ней. Вообще.
И вот внезапно, прямо из ниоткуда, перед глазами возник ее образ… такой знакомый, четкий и до боли реальный, будто в его мозг вживили кусочек прошлого: она готовила ему яичницу за плитой в их видавшей виды кухне. Ее хватка на железной ручке сковородки была сильной, спина – прямой, а темные волосы – коротко подстрижены. Она начинала как жена фермера, в итоге сама стала землевладельцем, ее тело было столь же выносливым и сильным, как ее улыбка – нежной и доброй.
Он любил свою маму. И хотя она готовила ему яичницу каждое утро, он запомнил именно это. Эта яичница стала последней, которую она делала… не только для него, для всех.
Ее убили с наступлением полуночи.
– Как вы узнали… о ней? – спросил Джим надтреснутым голосом.
– Мы обладаем обширной информацией о твоей жизни. – Колин изогнул бровь. – Но ты меняешь тему. Что ты ответишь, Джим? Ты готов предать забвению все, что она сделала, и все, чем она была – как ты резко выразился – к чертям собачьим?
Колин явно не понравился Джиму.
– Все верно, – прошептал Найджел. – Он и нас бесит.
– Неправда, – воскликнул Бэрти. – Я обожаю Колина. Он прячется за своей грубостью, но на самом деле он потрясающий…
Голос Колина обрубил комплимент.
– Какой же ты гомосек.
– Я – ангел, а не педик. Как и ты. – Бэрти, снова принявшись теребить ухо Таквина, взглянул на Джима. – Я знаю, ты поступишь правильно, потому что ты слишком любил свою мать. Ты помнишь, как она будила тебя в детстве?
Джим с силой закрыл глаза.
– Да.
Его юношеская односпальная кровать находилась в расположенной на сквозняке комнате второго этажа, в их фермерском домике. Большую часть ночей он спал в одежде, потому что слишком уставал, работая на кукурузных полях, чтобы переодеться, или же потому, что было чересчур холодно, чтобы ложиться спать без многочисленных слоев одежды.
В школьные годы мама приходила и пела ему…
«Ты мое солнце, единственное солнце… Ты приносишь счастье, когда на небе тучи… и ты не представляешь, дорогой, как сильно я люблю тебя… Пожалуйста, не лишай меня моего солнца…»
Но это не он покинул ее, и ушла она не по своей воле. Она сражалась, как дикая кошка, чтобы остаться с ним, и он никогда не забудет ее предсмертного взгляда. Она смотрела на него избитым лицом, говорила с ним своими голубыми глазами и окровавленными губами, потому что в ее легких не оставалась воздуха, чтобы сказать что-то вслух.
«Я буду любить тебя всегда, – она беззвучно шевелила губами. – Беги. Убегай из дома. Беги. Они наверху».
Он оставил ее там, где она лежала, полуголую, оскверненную, всю в крови. Удрав через заднюю дверь, он сиганул к грузовику, которым он не мог управлять в виду своего возраста, его нога едва касалась педалей, когда он завел машину.
Они вышли за ним, и он не знал и по сей день, как ему удалось так быстро гнать старый грузовик по той пыльной грязной дороге.
Бэрти тихо произнес:
– Ты должен принять и реальность, и свою судьбу. Хотя бы ради нее.
Джим открыл глаза и посмотрел на Найджела.
– Это – Рай?
– Сейчас мы на его окраине. – Найджел кивнул через плечо на стену замка, уходящую вдаль. – В дальнем конце наших великодушных владений праведные души нашли пристанище на цветочных полях, часы свои они проводят, купаясь в тепле и солнечном свете, ни о чем более не беспокоясь, позабыв всю боль.
Джим уставился на пешеходный мостик, пересекающий ров, и двойные двери, каждая размером с фургон.
– Она там?
– Да. И если ты не одержишь победу, она исчезнет, будто вообще никогда не существовала.
– Я хочу увидеть ее. – Он сделал шаг вперед. – Сначала мне нужно увидеть ее.
– Тебе не дозволено войти. Живым там не место. Только мертвым.
– К черту это, и вас туда же! – Джим сначала пошел к мосту, потом перешел на бег, его ботинки с шумом стучали по траве и эхом отдавались от деревянных досок над ртутной рекой. Он добрался до двери и схватил огромную железную ручку, дернув ее с такой силой, что затрещали мускулы.
Сложив руку в кулак, он ударил по дубовой двери, затем потянул снова.
– Дай мне пройти! Дай пройти, сукин ты сын!
Он должен лично убедиться, что ей больше не больно, что она не страдает, что с ней все нормально. Он нуждался в этом подтверждении, чувствуя, как разбивается вдребезги, пытаясь пройти через препятствие. Его колотящими руками управляла память о его любимой матери, лежащей на линолеуме кухни, кровь из колотых ран на груди и шее заливала пол, ее ноги были широко раздвинуты, рот – раскрыт, а в глазах застыл ужас и мольба, чтобы он спасал себя, спасал, спасал…
