Вероника Мелан - Мистерия
— А я и не предлагаю мстить. Я предлагаю позаимствовать коллекцию знаний. Так звучит лучше?
— Так вообще идеально.
И они, чувствуя себя командой великих конспираторов, рассмеялись.
— Девочки, вы в магазин, что ли, ходили?
Включившая в прихожей свет Клэр удивленно уставилась на книги — в руках она держала вышивку.
— В книжный? А как же вы это все донесли — ведь ни сумок, ни тележки… Ах да! — она рассеянно улыбнулась собственной забывчивости и махнула вышивкой. — Дина же может и так; моя глупая голова постоянно об этом забывает. Девочки, вы голодные?
Приключения последнего часа подчистую сожгли недавно съеденные в кафе десерты, и потому две головы качнулись синхронно.
— Голодные!
— Вот и славно, а то у меня мясной пирог в духовке еще теплый. Как знала, что будут гости, вот прямо, как знала! И славно, — повторила Клэр и зашелестела мягкими подошвами тапочек по направлению к кухне. — Вы рассаживайтесь в гостиной, а я сейчас все накрою.
* * *Он решил дорассказать свою историю вовсе не потому, что желал к себе иного отношения — возникшего после ее окончания сочувствия, более глубокого понимания, снисхождения или, не приведи Создатель, жалости, — а просто потому, что понимал: любой когда-то начатый процесс должен быть завершен. Потому что так правильно.
Заваленный опавшей листвой и заросший сорняками сад Канна выглядел неряшливо и вместе с тем уютно — сонный, вихрастый, типично осенний. Качалась между ветвями маленькой елки, которую не пойми каким ветром занесло на этот участок, сухая симметричная и абсолютно пустая, если не считать налипшей пыли и пары желтых листиков, паутина; хозяин-паук, вероятно голодный, где-то спал.
Для разговора выбрали заднее крыльцо — самое тихое и недоступное ни для ветра, ни для чужих ушей место. Неторопливо таял в бутылке коньяк; вечерние облака казались отсюда золотыми.
— Так на чем я остановился? — спросил сидящий с краю Баал. — На том, как проклял мать и ушел из дома? Так мне помнится.
— Точно, — Канн выглядел бледным и все еще худым, но куда живее себя самого в недалеком прошлом. — Сколько тебе, ты сказал, тогда было — десять?
— Точно, десять.
Доктор слушал молча, снайпер тоже временно притих — то ли следил за разговором, то ли провалился глубоко в свои мысли.
— И как ты жил? Как выживал?
— Плохо. На улице, — Регносцирос, вынужденный пережить те времена вновь, вздохнул. Залпом закинул в себя коньяк, вытер губы тыльной стороной ладони и принялся говорить. — Я работал. Везде. На заправке, на автомойке, собирая и сдавая пустые бутылки, помощником разносчика писем и газет, чистил ботинки…
— Ботинки? — кажется, так далеко в своем воображении стратег не заходил.
— Да, ботинки. Никто не хотел давать работу мальцу, но каждый понимал — не дай, и пацан умрет с голоду, и тогда бросали в ладони мелкие монетки — не хотели брать на душу вину. А я вкалывал, как умел, и к тринадцати годам обучился множеству не подходящих для мальчика, но подходящих для мужчины профессий — клал кирпичи, красил и белил, помогал жечь мусор…
— А где же ты ночевал?
— В приютах. Под мостами. Когда где.
Это прозвучало так буднично и равнодушно, что у Канна сжалось сердце за двоих — себя и мелкого чумазого мальчишку из чужого прошлого. Под мостами.
Что б им всем пусто. Тьфу…
— Но это я говорю не к тому, чтобы меня тут начали жалеть — мужики, что б даже мысли не было — я просто пытаюсь подвести к тому, каким образом попал сюда, но история длинная, и я все никак не могу до этого места дойти. В общем, в том, где я жил и кем работал, я ничем не отличался от других людей — тех, кому повезло меньше, чем остальным. Но я отличался. От всех людей. Вот в чем смысл. Изменения, что я чувствовал в себе, с каждым годом продолжали нарастать, и в определенный момент стало попросту невозможно их игнорировать. Я видел Смерть…
— Кто ж ее не видел? — невесело ухмыльнулся Дэйн.
— Да ты не бубни! Я начал видеть того, кто приходит за умершими — саму Смерть. Не просто бледного жмурика, а того, кто уводит душу из физического мира прочь.
— Все, заткнулся, — стыдливо пробубнил Эльконто. — Такого я не видел. И не хочу.
— То-то и оно. А я видел ее почти повсюду — кто-то только готовился умереть, кто-то уже… И не важно, человек или животное — за животными она приходит тоже. — Регносцирос помолчал; четыре пары вытянутых мужских ног казались поперечными балками. На двух ботинки коричневые, на двух черные. — Я сначала не верил, что это она. Ходил, искал, присматривался, пытался понять, видит ли она меня. Один раз едва не придушил кошку, чтобы посмотреть, придет ли…
— Придушил?
— Нет, не придушил. Пожалел. Мне людей иногда меньше жаль, чем животных. Те сами становятся подонками, а кошка при чем? Не для того росла.
С растущей березы на крыльцо неторопливо приземлился еще один желтый лист. Полежал несколько секунд спокойно, затем, поддетый ветерком, поднялся на бок, перевернулся и затрепыхался, застряв тонкой ножки в щели между досками.
— Дурацкая все-таки у меня история. Чего взялся ворошить? Мало в ней хорошего, и потому я не буду утомлять вас подробностями своего взросления, скажу лишь то, что много лет подряд меня — не только юнца, но уже и взрослого — продолжало разрывать на части. Кто я? Почему часть меня желает крушить, ломать, хохотать над обломками и разрушенными судьбами, а вторая желает быть спокойной, нормальной, человечной. Другие люди начинали свой день с будильника, кофе, улыбки, хороших мыслей, а я с того, какая из моих частей победит сегодня? Остальные смотрели на тот мир, что находился снаружи, а я продолжал разглядывать себя изнутри. Все жили, к чему-то стремились, влюблялись, ссорились, искали хорошую работу, а я только и делал, что страдал то от неуемной жажды убийства, то от бесконечных поисков метода, как ее унять. Я был бледным, сложным в общении и сильно — это я теперь понимаю — походил на психа. Едва ли задерживался на какой-либо работе дольше месяца, не мог нормально общаться, моментально вспыхивал из-за неосторожно брошенного слова, а потом ночами не мог сомкнуть глаз — жаждал крови своего обидчика. Иногда я давал этой жажде волю — бил, но не убивал. Измывался, но никогда до смерти. Не хотел снова видеть ее — черную тень, которая обязательно придет после. И потому в какой-то момент ушел работать на кладбище — рыть могилы. Дед-смотритель там был старый и почти все время молчал, а покойники меня не донимали. То были, наверное, самые спокойные месяцы моей бродячей жизни.
Рассказчик помолчал. Задумался, покрутил в руках пустой стакан, нагнулся и отставил его на пол. Сложил руки на поясе, посмотрел на невысокий заборчик в конце сада, который с уходящими лучами вечернего солнца из коричневого превращался в синий.
