Эшли Дьюал - Смертельно прекрасна
Вину.
Я не могу дышать, я и пытаться не хочу, потому что знаю: я не заслуживаю, не имею права. Иногда Смерть, как и Судьба, слишком великодушна. Она оставляет в живых тех, кто жизни не заслуживает, и забирает тех, кто пожить так и не успел. Это жжет, терзает на куски. Эта горячая, лютая несправедливость, которая прохлаждается здесь, рядом с нами, а мы смотрим на нее сквозь пелену слез и ничего не делаем. Не можем.
Ведь действительно, загадка: почему плохие вещи случаются с хорошими людьми? А хорошие вещи случаются с плохими? Ты пытаешься стать лучше. А, может, не надо? Люди прощают ошибки тем, кто спотыкается шаг за шагом. Так зачем быть хорошим, если все равно те, кто тебя любит, найдет тебе оправдание, а кто — нет, не обратит внимания.
Мне кажется, в жизни вообще не может быть смысла! Искать его — это та самая суть, которую нам впихивают в голову, наш путь, карма, бессмыслица! Нет смысла в смерти, ни толики, и, освобождая землю от хороших людей, мы ни на сантиметр не приближаемся к разгадке. Но зато, позволяя жить плохим людям, отходим на несколько шагов назад.
И самое грустное, заключается, пожалуй, в том, что от нас ничего не зависит. Нам не улыбнется удача, судьба не постучится в дверь, а любовь не победит смерть. Мы тешимся, как малые дети. Мы верим в иллюзию, мол, на небесах близкие встречаются, ублюдки, как им и положено, получают по заслугам, а за добро платят добром. И все это полная чушь, и смысла в этом столько же, сколько в пустоте, поглощающей наши мозги. И сводится все к тому, что живем мы, зная, что в скором времени все подохнем. И длится это веками. И как росли мы на убой, так и растем.
Даже имея уникальные способности, даже возвышаясь над простыми людьми — нет, это не тупое высокомерие, это просто констатация факта — я бессильна. Более того, я сама виновата в том, что мой друг умер, именно потому, что отличаюсь от других. Ну, где, черт возьми, эта справедливость? Меня наделили даром, чтобы я уничтожала все, что дорого?
Я убила Хэйдана Нортона.
Мой друг пытался всех спасти, а я его убила, но родные не верят, они гладят меня по спине. Они шепчут, что я не виновата, что я не причем. Но зачем они лгут? Боже, зачем? Я не могу сдержать тупой ухмылки, которая режет лицо, щиплет, не могу избавиться от нее. У меня не получается. Самые грустные истории мы рассказываем с улыбкой на губах. Это отнюдь не значит, что нам смешно. Нам больно, и мы невольно пытаемся сгладить слова усмешкой, искрами в глазах, хоть чем-нибудь, лишь бы притвориться, что все это ложь.
Когда человек умирает, о нем вспоминают только хорошее. Но я пытаюсь вспомнить о Хэрри плохое. И не вспоминаю. Вот, что важно. Люди сразу прощают мертвецам все их грехи, словно им есть до этого какое-то дело. Нет. А вот нам есть. Как по мне, лишь это и важно: если человеку нечего прощать, о нем стоит помнить. Но, а если глаза закрываешь и пытаешься заткнуть глотку тупыми суевериями, то в земле этому ублюдку самое место.
Я прохожусь пальцами по дыре в стене. Ее оставил Мэтт. Наверняка, когда звонил. Я помню глухой удар. Дыра глубокая, дощечки нелепо торчат в стороны острыми пиками.
В доме Нортонов тихо. С самого утра мы сидели в морге, толкаясь в коридоре, будто в очереди супермаркета. На завтра назначили церемонию, и я должна прийти.
Мама Хэрри меня пригласила. Я рассмеялась. О на свела брови. А Норин отвела меня в сторону, словно умалишенную, но, возможно, я теперь такая и есть. Миссис Нортон мою руку сжимала, думала, я ей друг. А я убила ее сына. Какая же нелепость.
Я спускаюсь по лестнице и бреду вдоль темных стен. Вечер свалился на наши плечи так внезапно. Мы и не поняли, что прошли почти сутки без голоса парня в очках. А потом пройдет еще один день. И еще… И в какой-то момент рана затянется. Именно тогда, в ту самую секунду жизнь полностью потеряет смысл и совесть, ведь нет ничего страшнее, чем осознание правды. А правда состоит в том, что все мы исчезаем. И про нас забывают. Мы превращаемся в пустоту. Да, мы рвем глотку, стремимся, любим и заботимся, но потом, не сразу, но когда-то, в какой-то день, в какую-то минуту, мы перестаем значит что-либо.
Я выхожу на задний двор коттеджа Нортонов. Во мраке переливаются огни. Мэттью сидит под ними, как под дождем и не двигается, не издает ни звука. Его руки сплетены, на глазах пелена, отнюдь не боли, но растерянности. Он не понимает, он сидит на гамаке, что был сделан Хэйданом, и никак не может донести до себя, что Хэйдана больше нет.
Я присаживаюсь рядом. Наверно, я не должна быть здесь, ведь Мэтта не проведешь, как его мать или отца. Он-то знает, в чем дело! Но я боюсь уходить, ведь я боюсь никогда больше сюда не вернуться. Невольно я протягиваю вперед руку и кладу ее поверх пальцев парня, таких же холодных, как сугробы в Северной Дакоте. А он вдруг отстраняется.
Моя ладонь скатывается вниз, потом и вовсе внезапно падает, и я застываю с широко распахнутыми глазами и приоткрываю рот в немом, истошном крике. И ломаюсь.
Мэтт вдруг глядит на меня, подается вперед, все же хватается за мои руки и шепчет:
— Прости, — у него трясется голос, тело, — прости, я не хотел.
Он хотел. Он правильно поступил, и я перевожу на него взгляд полный отвращения к самой к себе. Ненависти. Как он еще может сидеть со мной рядом? Я сотворила нечто не просто ужасное. И я не просто его подвела. Это не просто шутка, не просто испытание.
Хэрри умер.
Слезы скатываются по щекам. Я порывисто отворачиваюсь и стискиваю зубы. Черт, я же не хотела! Я же не знала, что так будет. Почему? Что со мной не так?
Я смахиваю пальцами мокрые полосы с подбородка, поднимаюсь, осматриваюсь, и я его ищу абсолютно непроизвольно. Ищу Хэрри. А Хэрри не приходит.
Порывисто я закрываю ладонями лицо и встряхиваю волосами, и мне так больно, что скатываясь пальцами по груди, я почти уверена, что нащупаю огромную, кровавую дыру.
— Что нам делать, Ари? — Спрашивает за моей спиной Мэтт. Я не узнаю его голос.
— Не знаю.
— Ты уйдешь?
Я поджимаю губы, смотрю на парня через плечо и думаю: черт возьми, почему ты не спросил «ты останешься?». Мэтт разрывается на части. Ненавидит меня, но и отпустить не может. Даже не представляю, что сейчас творится в его голове. Но я вижу его уставшие глаза, красноватые и узкие даже в вечернем свете, и, возможно, все понимаю.
— Да. Ухожу.
Он не останавливает меня, не говорит ни слова, но взгляд его проникает внутрь моей головы и поджигает нервные окончания, и он смотрит на меня, умоляя остаться, ведь мы с ним привыкли защищать друг друга, успокаивать. Но сейчас это не сработает.
Я ухожу, оставляя позади сверкающие огни. Захожу в дом и едва плетусь вдоль стен, украшенных семейными фотографиями. Ореховый взгляд друга провожает меня вплоть до выхода, будто парень совсем рядом, и я прощаюсь с ним, кивнув в пустоту.
