Капелька Солнца (СИ) - Кандела Ольга

На крыльце вновь замерла. Разум охватила паника. Что, если запасного ключа не окажется? Но нет, на месте. Пальцы нащупали холодный металл, и дрожащей рукой я провернула ключ в замке. Прислушалась, приложив ухо к двери. Тишина. С гулко стучащим сердцем толкнула створку и ступила внутрь.

В холле темно. Свет, льющийся из приоткрытой двери, выхватывал знакомые очертания. Кресла для посетителей, небольшой журнальный столик и… до боли знакомое лицо.

Кай…

Он стоял прямо напротив. Чуть склонив голову набок и поглаживая ладонью гладкий подбородок. Смотрел выжидающе, о чём-то размышляя. Причём усиленно — на лбу пролегла глубокая вертикальная морщинка. А одежда на нём всё та же, в которой он приходил к графу — так и не переоделся. И волосы взъерошены. Лицо помятое, будто спросонья. Днём Кай не позволяет себе выглядеть неопрятно. Сколько его знаю, он всегда собран. Свежие рубашки, наглаженные брюки, чемоданчик, в котором всё лежит на своих местах. Сейчас же… ему было явно не до собственного внешнего вида.

Я же… Я так и застыла на пороге, не в силах оторвать от него взгляда. И сказать бы что-то надо. Да только язык прилип к небу. И в горле ком, который все никак не удается сглотнуть. И забыла уже совсем, зачем сюда пришла. И про зонт треклятый, и про ключ, что сжимаю в руке. Стою — и шелохнуться не смею.

Но стоило ему сделать шаг навстречу, как я испуганно отшатнулась. Стремительно развернулась и бросилась за дверь. Но он оказался быстрей. Схватил меня за запястье и рывком потянул к себе.

— Стойте! Откуда это у вас?

Он смотрел на ключ, зажатый в ладони. Голос его был суров и строг. А во взгляде горел пожар. И ещё от него отчётливо несло спиртным. Наверняка открыл бутылку того дорогого бренди, что берег для особого случая. Правда вот, случай должен был быть совсем не таким.

— Откуда?! — он настойчив. И теперь в голосе слышится ещё и угроза.

И рука его на моём запястье вдруг сжалась слишком сильно. Ключ выпал, с гулким стуком ударился о паркет.

— Кай, больно! — то ли всхлип, то ли жалобный крик.

И он тут же испуганно отпустил. Перехватила ноющее запястье и прижала к груди. К горлу подкатил колючий ком, так и норовя выплеснуться болезненными рыданиями.

Нельзя. Не здесь. Не сейчас.

Я старалась не смотреть на него. Но слышала, как тяжело он дышит. Почувствовала, как он вновь приблизился и вдруг… обхватил лицо ладонями. Большими, горячими. Заставил посмотреть в глаза.

Секунда, вторая.

Я знала, что он в них ищет. Знала, что он уже обо всем догадался, потому как злость сменилась негодованием, волнением и… облегчением.

— Айрель… — шепот, почти что в самые губы. И он приник к ним в крепком поцелуе.

Часть 2.2

И отстраниться не дал, когда я попыталась его оттолкнуть. Лишь крепче прижал. И я почувствовала, как быстро-быстро бьётся его сердце под моей ладонью.

— Пожалуйста, не надо, — прошептала с мольбой, пользуясь короткой передышкой.

И он послушался, отступил. И мне стало жаль разорванного прикосновения.

— Идем. Ты мне всё расскажешь, — он попросил мягко, но при этом не дал ни единого шанса для возражений.

Кай закрыл входную дверь на замок и повел меня вглубь дома. В гостиную, где дышал жаром камин, где было светло, и мне сразу стало неловко. За эту неприглядную внешность, за бесформенное оплывшее тело.

А он, будто не понимая, всё не сводил с меня взгляда.

— Кай, не смотри на меня… — И просьбы будто не услышал. Напротив, лишь подсел ближе и попытался завладеть ладонью.

Но я не дала. Одернула руку. Они ведь у меня теперь грубые, шершавые. И ногти обломанные, а местами обкусанные. Стыдно…

Но Кая это, кажется, мало волновало. Он всё равно перехватил руку и сжал меж своих ладоней, ухоженных, мягких и очень чутких.

— Не отстраняйся. Когда я прикасаюсь к тебе, я вижу тебя настоящую, — он отчего-то шептал. И в шёпоте этом крылось нечто интимное. Так говорят, когда хотят доверить самое сокровенное.

А ещё он находился непозволительно близко. Так близко, что я видела каждую черточку, каждую складочку, каждую родинку на его лице. И нестерпимо сильно хотела до него дотронуться. Отвести тёмные пряди волос, что падали на глаза. Коснуться шрамика, перечеркнувшего верхнюю губу, отчего улыбка у него выходила чуть кривоватой, но все равно светлой и обаятельной. Провести по линии носа, узкого, с еле заметной горбинкой чуть ниже переносицы.

Это лицо стало для меня родным. И так непривычно сейчас было глядеть на него, понимая, что не сможешь больше прикоснуться. А собственное лицо и вовсе хотелось спрятать под маской. Ну, или хотя бы свет приглушить — в темноте проще прятаться. И от него, и от себя самой.

— Это ведь не твоё тело? — Он будто прочитал мои мысли.

— Откуда ты знаешь?

— Тебе в нём неуютно… — Он даже не представляет насколько… — И то, прежнее, тоже не твоё, верно? — и вновь попал в точку, а мне осталось лишь согласно качнуть головой. — Где же тогда настоящее?

Вот теперь это было похоже на вопрос. Вопрос, на который он не знал ответа, и потому глядел сейчас напряженно, испытующе. И хотелось бы его успокоить… да только нечем.

— У меня его нет, Кай…

— В смысле? — он потряс головой, отчего отросшие тёмные волосы упали на глаза. — Но ведь было когда-то?

Он ещё на что-то надеется, цепляется за слова, пытаясь найти выход из этой безвыходной по сути ситуации. Он ещё хочет бороться. Тогда как я уже потеряла всякую надежду.

— Было… Давно…

— Расскажи, — попросил Кай и вновь заглянул в глаза. И его собственные, тёплые, светло-ореховые с тёмным ободком по краю радужки внушали доверие и странное умиротворение.

И рассказывать было совсем не страшно. Больно только. Немного. Где-то в глубине души, там же, откуда на поверхность поднимались воскресшие воспоминания.

— Мы жили в Озерной долине.

Я и родители.

Мама — тихая, скромная, уютная, всю душу вкладывающая в дом и полудикий сад, разбитый под окнами. Она высаживала белые розы и белый же душистый шиповник. Пекла сдобные пирожки с капустой и сладкой вишней, пусть бы и не было в том особой необходимости, ведь в доме держали кухарку. Но мама любила порадовать нас собственной стряпней. Говорила, что еда, приготовленная с душой, всегда вкуснее и полезнее обычной. Так оно и было.

Папа — высокий, крупный, огромный, словно медведь. И такой же косматый, потому что заставить его постричься было совершенно невозможно. Работящий, увлечённый. Он днями пропадал на конюшне. Объезжал ретивых скакунов, следил за ростом потомства, сам подковывал гнедых жеребчиков, никому иному не доверяя столь ответственную работу. Он любил лошадей, и они отвечали ему взаимностью. Наверное, оттого и дела шли хорошо. И пусть хозяйство у нас было небольшое, но доходное.

И по вечерам в доме, за накрытым столом, собирались гости. Соседи, давние приятели и едва знакомые люди. И господин Шелхоф, приезжавший пусть бы и не каждую неделю, но довольно часто, и неуклонно предлагающий выкупить конюшню. И отец вежливо, с улыбкой, уже привычно отказывался. Как можно продать то, в чём вся твоя жизнь? Господин Шелхоф понимающе кивал и улыбался в ответ, а в следующий раз вновь заводил разговор о продаже. Это в какой-то мере стало традицией. Эдаким неотъемлемым обменом любезностями при встрече. И порой казалось смешным.

Вот только недобрые, завистливые взгляды, всё чаще мелькавшие меж фальшивых улыбок, совсем не казались смешными. А отец, он… Он будто вовсе не замечал этих взглядов. Или не хотел замечать. Он был добродушным человеком, открытым. И всех вокруг полагал такими же. И хозяйством своим гордился, не упуская ни единой возможности похвастать породистыми гривастыми скакунами.

А потом было лето. Сухое, жаркое, душное. И даже в нашей долине обмелели озера. И деревья стояли сухие, готовые вспыхнуть щепкой. И разговор неприятный, после которого отец весь день ходил злой.

А спустя неделю, посреди ночи, вспыхнул подобно спичке наш дом. Пожар начался как раз в том крыле, где находилась спальня родителей. Моё окно располагалось поодаль, и я успела выбраться. Спустилась по карнизу, а следом по прочным прутьям плюща. А внизу натолкнулась на господина Шелхофа в компании нескольких дюжих молодцев. И они пришли отнюдь не тушить пожар.