Гейл Форман - Куда она ушла
– О, ну знаешь… Хорошо. Работаю, – отвечаю я.
– Ясно. Разумеется. Работаешь. У тебя турне?
– Ага. Завтра улетаю в Лондон.
– О, а я завтра улетаю в Японию.
Противоположные направления, думаю я и удивляюсь, когда Миа на самом деле произносит это вслух.
– Противоположные направления.
Слова повисают в воздухе, не предвещая ничего хорошего. Внезапно я ощущаю, как водоворот снова начинает бурлить. И он поглотит нас обоих, если я не уйду.
– Ну, мне, пожалуй, пора идти.
Я слышу, как хладнокровная личность, выдающая себя за Адама Уайлда, говорит словно в нескольких футах от меня.
По-моему, я вижу, как выражение лица Мии чем-то омрачилось, но не могу с уверенностью сказать, потому что каждая частичка моего тела испытывает волнение и, клянусь, меня может вывернуть прямо здесь. Но когда я избавляюсь от этого ощущения, тот другой Адам по-прежнему деятелен. Он протягивает Мие руку несмотря на мысль о том, что деловое рукопожатие с Мией Холл – это, возможно, одна из самых грустных вещей, какую я когда-либо мог представить.
Миа смотрит на мою протянутую руку, открывает рот, чтобы что-то сказать, но затем лишь вздыхает. Её лицо превращается в маску, когда она протягивает руку, чтобы пожать мою.
Дрожь в руке стала столь привычной, столь безостановочной, что вообще для меня незаметна. Но как только мои пальцы обхватывают пальцы Мии, я замечаю, что дрожь прекращается и вдруг затихает, словно шквал ответной реакции внезапно стихает, когда кто-то выключает усилитель. И я мог бы остаться здесь навечно.
Вот только это лишь рукопожатие, ничего больше. И через несколько секунд моя рука прижата к телу, но я как будто передал небольшую часть своего сумасшествия Мие, потому что, похоже, её собственная рука дрожит. Но я не могу знать наверняка, потому что уношусь, подхваченный быстрым потоком.
И вот я понимаю, что слышу, как дверь в её гримёрку щёлкает у меня за спиной, оставляя меня здесь, на краю водоворота, а Мию возвращая на берег.
Глава пятая
Я знаю, глупо — и даже грубо — сравнивать то, что меня бросили, с аварией, убившей семью Мии, но ничего не могу поделать с этим. В любом случае для меня последствия ощущались так же. В первые несколько недель я просыпался в тумане неверия. Это ведь не произошло на самом деле? О, черт, произошло. Потом меня сгибало пополам. Словно я получил удар под дых. Понадобилось несколько недель, чтобы осознать все это. Но в отличие от аварии — когда я должен был быть там, присутствовать, помогать, поддерживать — после того, как Миа ушла, я остался один. Не было никого, кто бы взял на себя ответственность. Поэтому я пустил все на самотек, а потом все просто закончилось.
Я вернулся в дом своих родителей. Просто схватил кучку вещей из комнаты в Доме Рока и уехал. Оставил все. Школу. Группу. Свою жизнь. Внезапный и немой уход. Я сжался в комок на своей детской кровати. Я переживал, что все будут барабанить в дверь и заставлять меня объяснится. Но в этом особенность смерти: слух о ее наступлении распространяется быстро и повсеместно, и люди наверняка уже знали, что я превратился в труп, потому что никто даже не пришел осмотреть тело. Ну, кроме неустанной Лиз, заезжавшей раз в неделю, чтобы оставить CD с миксом какой-то новой музыки, которая ей понравилась. Не унывая она клала диск поверх того нетронутого, который оставила неделю назад.
Родители, казалось, пребывали в недоумении из-за моего возвращения. Но, впрочем, недоумение было вполне типичным для всего, связанного со мной. Мой отец был лесорубом, а когда предприятие обанкротилось, он получил работу у конвейера на заводе электроники. Мама работала в университетском отделе общественного питания. Для обоих этот брак стал вторым, первые же попытки семейной жизни у обоих оказались неудачными, бездетными и никогда не обсуждались; я узнал об этом от тети и дяди, когда мне было десять. Я появился на свет, когда родители были уже зрелыми, и явно стал для них сюрпризом. И мама любила говорить, что все, что я делал: начиная самим моим существованием, и заканчивая тем, что я стал музыкантом, что влюбился в девушку вроде Мии, что пошел в колледж, что моя группа стала такой популярной, что бросил колледж, что бросил группу — все было неожиданным. Родители восприняли мое возвращение домой без вопросов. Мама приносила мне в комнату небольшие подносы с едой и кофе, словно заключенному.
На протяжении трех месяцев я лежал в своей детской кровати, мечтая впасть в кому как Миа. Так было бы проще. Но, в конце концов, меня пробудило чувство стыда. Мне было девятнадцать, я был исключен из колледжа, жил в доме родителей, не работал, бездельничал — как банально. Родители относились ко всему спокойно, но от затхлости собственной безнадежности меня начинало тошнить. И, наконец, сразу после Нового года, я спросил у отца, есть ли какая-нибудь работа на заводе.
— Уверен, что ты этого хочешь? — спросил он меня. Нет, я этого не хотел. Но того, чего хотел, я иметь не мог. Я просто пожал плечами. Я слышал, как они с мамой спорили по этому поводу, как она пыталась заставить отца отговорить меня.
— Разве ты не хочешь для него чего-то большего? — слышал я снизу ее громкий шепот. — Разве не хочешь, чтобы он хотя бы продолжил учиться?
— Речь не о том, чего хочу я, — ответил он.
Так что он навел справки о вакансиях, устроил мне собеседование, и спустя неделю я начал работать в отделе ввода данных. С шести тридцати утра до трех тридцати по полудню я сидел в комнате без окон, вводя числа, которые для меня не имели никакого значения.
В мой первый рабочий день мама встала пораньше, чтобы приготовить мне плотный завтрак, который я не смог съесть, и чашку кофе, едва ли достаточно крепкого. Она стояла надо мной в своем потрепанном розовом халате с обеспокоенным выражением лица. Когда я встал из-за стола, она покачала головой.
— Что? — спросил я.
— Ты работаешь на заводе, — ответила мама, мрачно глядя на меня. — Это меня не удивляет. Этого я бы ожидала от своего сына. — Я не мог сказать, была ли горечь в ее голосе адресована мне или ей самой.
Работа была отстойной, но это неважно. Ума для нее не требовалось. Я приходил домой, спал после обеда, потом просыпался, читал и дремал с десяти вечера до пяти утра, когда нужно было вставать на работу. График шел вразрез со всем живущим миром, и для меня это было нормально.
Несколькими неделями раньше, перед Рождеством, во мне еще горел огонек надежды. Изначально именно на Рождество Миа собиралась прилететь домой. Билет, который она купила до Нью-Йорка, был билетом туда-обратно, и датой возвращения значилось девятнадцатое декабря. И хоть я знал, что это глупо, я почему-то думал, что Миа навестит меня, даст какое-нибудь объяснение — или, что еще лучше, принесет извинения. Или мы обнаружим, что все это было каким-то огромным и ужасным недоразумением. Что Миа каждый день писала мне на электронную почту, но письма не доходили, и она появится у моей двери, разозленная тем, что я не отвечал на ее письма, как прежде она злилась на меня из-за всяких глупостей вроде моего хорошего, или, наоборот, плохого отношения к ее друзьями.
