Карина Демина - Наша Светлость
Меррон заглянула.
И осталась.
В гостиной леди Мэй - те же рюшечки, кружавчики, подушечки и фарфор - читали совсем не любовные баллады. В первый же день хорошо поставленным голосом Малкольм продекламировал новую Декларацию прав человека, а потом поинтересовался, что Меррон по этому поводу думает.
Еще никто и никогда не слушал ее столь внимательно!
Без насмешки.
Без издевки.
Без снисходительности во взгляде, которая означала, что суждения Меррон по-женски глупы. А когда она завершила речь, чуть более сумбурную и эмоциональную, чем того хотелось, сказал:
- Я рад, Меррон, что не ошибся. Сегодня мы нашли еще одного единомышленника.
В литературном клубе состояло семь человек. И Меррон. Из женщин лишь она и сестры Малкольма, девушки строгого и даже чопорного вида, который вводил их матушку в заблуждение. Стоило леди Мэй покинуть свои покои - она тактично не мешала молодежи развлекаться - как в тонких пальчиках сестер появлялись черные мундштуки, а Малкольм извлекал портсигар.
Открывались окна. Зажигались ароматические свечи, от которых у Меррон начиналась мигрень. Однако она терпела. Все ведь терпели, а здесь, в их узком избранном круге, не следовало выделяться.
Меррон курить не пробовала. Она только представляла, каково это - держать горький дым во рту и тем более в легкие пускать. Легкие - очень чувствительный орган. И для вдыхания дыма природой непредназначенный.
Да и... честно говоря, выглядели сестры престранно.
- Зачем это вам? - спросила Меррон, наверное, на третьей или четвертой встрече, когда осмелела достаточно, чтобы спрашивать.
- Свободный человек стоит над предрассудками, - ответили ей. И доказывая собственное утверждение, сестры поцеловались. Не по-сестрински. А потом протянули руки к Меррон: - Присоединяйся.
Когда же она отпрянула, засмеялись очень обидно.
Вообще после сигарет они становились такими странными...
- Они лишь хотят сказать, что любой человек сидит в клетке своих предрассудков, - рядом оказался Малкольм, который был более чем серьезен. - И необходим поступок, чтобы из этой клетки выйти. Нарушь правила один-единственный раз, и ты уже не будешь прежней.
- Тогда я их нарушила.
На свою голову...
- Неужели? - а вот насмешки в его глазах Меррон не вынесет. - Матушка считает тебя эксцентричной, но весьма положительной особой. Говорит, что если ты, несмотря на то, что...
- Некрасива, - Меррон давным-давно смирилась с данным фактом.
- С ее точки зрения. Но ты сумела сделать выгодную партию. И служишь моим сестрам живым примером.
Сестры, позабыв о Меррон, целовались. Все-таки это довольно мерзко. Интересно, а со стороны Меррон, когда целуется, также глупо выглядит? Если да, то жуть...
- Боюсь, эта партия составилась без моего согласия.
Как-то само собой вышло, что Меррон рассказала обо всем, что случилось на балу. И после. И потом еще про суд...
- Обыватели, - согласился Малкольм. - Они видят во всем лишь развлечение. Даже моя мать, чудесная женщина, ограничена. В этом не ее вина, но вина общества, в котором она живет. Это общество давным-давно прогнило...
Он подвел Меррон к окну, у которого дремал Сандерс, молчаливая и совершенно безынициативная личность. Зачем он вообще приходит? Вот Тилли - другое дело. Видно, что он болеет за общее дело.
- Но у него есть шанс измениться, потому что есть ты и я... они...
Они существовали как-то за пределами доверительного круга.
- И только от нас зависит, каков будет новый мир. От того, насколько готовы мы жертвовать собой ради светлого будущего. Но боюсь, Меррон, ты не можешь больше сюда приходить.
- Почему?
Потому что некрасива? Или не курит?
- Не сердись. Но твой муж - страшный человек. Палач. Убийца. Цепной пес Дохерти. И предатель своего народа. Фризиец, который вместо того, чтобы отомстить врагам, служит им верой и правдой, не заслуживает тебя...
Так вот почему герб не знаком Меррон! Он чужой! А Меррон учила только местные... но фризиец... настоящий.
И... и сколько ему лет?
Не понятно. Если мало, то какой предатель, ведь Фризия уже двадцать лет, как перестала быть. Тогда он, наверное, маленьким совсем был... а если много? И он мог воевать, но не стал, предав тех, кто умер во имя свободы?
А еще насмехается над тем, что Меррон говорит.
- Узнай он о том, что происходит здесь, и мы все погибнем.
О нет!
- Да, Меррон.
Но она же не собиралась рассказывать... с ним вообще сложно о чем-то поговорить.
- Я... я буду молчать. Я клянусь, что буду молчать! Пожалуйста...
Не надо ее прогонять. Меррон сойдет с ума взаперти. Она не сможет вернуться к романам и сплетням, зная, что где-то кто-то готовит перемены миру. Без нее.
- Буду... во что бы то ни стало!
Ей поверили. И доверие грело ничуть не меньше, чем взгляды Малкольма, которые нет-нет, да задерживались на Меррон чуть дольше дозволенного. Ах, почему на балу она не выбрала его?
- ...и только решительные действия способны переломить ситуацию! Мы должны заявить о своих правах! О правах народа, голосом которого являемся...
И когда Меррон протянули сигаретку, она взяла.
Табак был сладким... стало легко и воздушно. Но думалось почему-то не о Малкольме, а о Сержанте. Палач? Разве у палачей бывают настолько нежные руки?
И лошадь его любит... лошади видят людей.
Наверное, этими мыслями, расслабленными, тягучими, Меррон и накликала встречу. Он ждал у тетиных дверей, прислонившись к стене, почти слившись со стеной. И лишь когда схватил за руку, разворачивая, Меррон его увидела.
- Ты...
- Я, - обнял по-хозяйски, поцеловал и отпрянул. - Где была?
А голос такой... злой. И руку сжимает уже так, что больно.
- Отпусти.
- Не раньше, чем ты скажешь, в каком чудесном месте тебя угостили травкой.
Сержант втянул Меррон в комнату, на Летти рявкнул - она исчезла тотчас, а тети, к счастью, рядом не было.
- Ну, я слушаю.
- Да иди ты...
- Еще и ругаешься? Женщина, мне все равно, какие бредовые мысли бродят в твоей голове, пока они не начинают тебе же вредить, - Сержант сел и дернул Меррон так, что она почти упала ему на колени, а потом перехватил и перевернул на живот. И зажал как-то хитро, что и не дернешься.
