Колин Маккалоу - Евангелие любви
В соседнем доме безутешно оплакивали Джошуа Кристиана, который пришел спасти человечество и умер, как умирали короли на заре человечества, чтобы умиротворить богов и сохранить людей.
– Напрасно манишь, Джошуа Кристиан, – сказала она скорее не себе, а дереву. – Мне еще долго жить.
Потом вернулась домой, погасила прожектор и заперла за собой дверь. Во дворе в лунном сиянии цветы кизилового дерева посылали свой свет распростертому над ними неподвижному, холодному серебристому куполу.
Из всех, кто слушал выступление президента, больше остальных, разумеется, горевал доктор Моше Чейсен. Как только прозвучали первые слова Тайбора Риса, его охватил приступ отчаяния – он рыдал, обливался слезами, причитал, рвал на себе одежду, и жена не могла его утешить.
– Это нечестно, – твердил он, когда его слушался язык. – Я не хотел причинить ему зло. Как так вышло? Почему так вышло? Я не хотел ему навредить! – И снова плакал.
Президент отправил Кристианов в Холломен на вертолете, пообещав, что вернет их в Вашингтон в среду, когда на Арлингтонском кладбище состоится прощание с Джошуа и его погребение. Из аэропорта в дом 1047 по Дубовой улице их доставила машина, и рано утром в субботу они уже были у себя. Джеймс открыл дверь, и они оказались в пространстве, залитом белым светом, который струился на весеннее буйство цветов в гостиной. В отсутствие Мэри растения не пострадали – о них вызвалась заботиться Маргарет Келли и сдержала слово. Неподвижный воздух был пронизан мягким ароматом.
– Мэри с Мартой, наверное, до завтра не появятся, – предположил Джеймс.
– Бедняжки, – всплеснула руками не пролившая ни слезинки мать. – Каково им было узнать о смерти Джошуа в то время, когда мы никак не могли их поддержать!
– Я заварю кофе, – предложила Мириам. Она не могла ни сидеть, ни думать, ни смотреть на лица родных.
– Что мы теперь будем делать? – спросила мать, обращаясь не к Джеймсу, а к Эндрю, который стоял рядом, положив руку ей на плечо.
– Будем продолжать. Работа не закончена. Это только начало. Нам надо продолжать.
– Ох, Дрю, – поежился Джеймс. – Без него нам придется трудно. Некому будет направлять.
– Будет легче, – возразил брат.
– Может быть, и так, – подумав, согласился Джеймс. – Будет легче.
Все трое – мать и два брата – хорошо понимали друг друга.
Новость о смерти Джошуа застала Марту и Мэри в поезде. Сначала Мэри обиделась на Эндрю за жестокость, с которой он обошелся с ней и Мартой, но пока отчаянно спешила на поезд и одновременно утешала его жену, успела остыть. А когда они оказались в вагоне, скорее благодарила его, чем ругала. Поезд тащился, как имеют обыкновение тащиться все поезда, и, поскольку Марш тысячелетия продолжался, был почти пустым. В девять вечера они прибыли в Филадельфию и снова встали у перрона. Пустая платформа поражала своей неухоженной унылостью – ни одного человека, зато повсюду следы его жизнедеятельности. На внешней стене зала ожидания красиво и витиевато выведен крик человеческой души, не дождавшейся помощи Джошуа: «Все достало!»
«И ты туда же, бедная смертная птичка!» – подумала Мэри, почувствовав, как у нее заныло сердце.
По вокзальной трансляции ясный и четкий голос делал объявление, но диктор говорил не из станционной студии, а из местного отделения Эн-би-си. В длинном пустом вагоне Мэри и Марта слушали, как он рассказывал о смерти Джошуа Кристиана.
Марта безвольно и грузно повалилась на Мэри, но чувств не лишилась. Мэри обняла ее за худенькие плечи и, ничему не удивляясь, слушала громкоговоритель. Но в это время поезд тронулся, словно машинист предпочел поскорее уехать, чтобы не слушать эту безжалостно-жестокую трансляцию.
Так я и знала, думала Мэри. Еще утром она почувствовала, что больше никогда его не увидит. И не хотела находиться рядом с ними, когда об этом объявят. Пусть мальчики и Мириам разбираются с мамой, а она отойдет в сторонку. Она больше так не может. Все, чего ей хотелось, – это путешествовать, но ей этого не позволяли. Он тоже не позволял. Единственного человека, которого она любила, он не любил и не мог полюбить. Заявлял на нее права, хотя его к ней совсем не тянуло.
– О Мэри, как мне теперь жить? – спросила Марта, спрятав лицо на ее по-девичьи плоской груди.
– Так же, как всем нам, – до конца дней в его тени.
В это время сосудистый хирург Чарльз Миллер говорил своей жене:
– Представляешь, он распял себя на кресте. И я постоянно задаю себе вопрос: это мы его до этого довели? Это из-за нас у него возникло ощущение, что он обязан за нас умереть? О боже!
Пластический хирург Игнатиус О’Брайан в маленькой квартире в Арлингтоне жаловался своему любовнику:
– У меня с тех пор постоянно мурашки бегают по коже. Сначала я решил, что он жив. В его глазах было столько боли и страдания и такая житейская мудрость, что, говорю тебе, я не поверил, что эти глаза умерли, даже если мертво тело.
Терапевт Сэмюэль Фейнстайн обращался к своей уже не юной секретарше:
– На этот раз, Ида, никому хотя бы не придет в голову свалить вину на евреев. Будь я христианином, наверное, знал бы, как назвать этого Джошуа: святотатцем или мучеником. Но стать христианином мне не грозит. Только вот что меня до смерти пугает: эта Кэрриол там стояла, улыбалась и бормотала себе под нос что-то вроде: «Отлично проделано, Дж. К. Я не могла придумать лучшего финала для операции «Мессия». Неужели он им был?»
Специалист по шоковой терапии Марк Эмплфорт обсуждал предстоящую свадьбу со своей восемнадцатилетней невестой и между прочим заметил:
– Знаешь, Сьюзи, когда я чем-то расстроен, то могу говорить во сне. Но это все чепуха, честно. Так что если что-нибудь услышишь, не верь ни единому слову. Ладно?
Психиатр Хорас Перси заглянул в кабинет к своему психоаналитику.
– Печально, Мартин. Этот святой из Холломена оказался дутым пузырем. Слышали сегодня хозяина Белого дома? Завет третьего тысячелетия! Очередной наркотик для народа!
Анестезиолог Барни Уильямс сел ужинать с женой.
– Бедняга! Один в этом ужасном месте и нашел в себе силы вот так умереть! Мучился никак не меньше часа. Ты бы видела его лицо!
Медсестра, капитан американской армии Эмилия Массимо была не расположена к любви и в оправдание жаловалась своему партнеру:
– Никогда в жизни, Чарли, я этого не забуду. Знаешь, есть такие картинки Иисуса – куда ни повесишь, его глаза следят за тобой. С его глазами то же самое. Когда мы вернулись, я его обряжала. Заходила с разных сторон, а он все равно глядел на меня.
Майор армии США, сестра интенсивной терапии Ларлин Браун говорила своему духовнику:
