Вергилия Коулл - Черный код
— Да, — коротко бросила я.
— Но сам он никогда вслух не подтверждал ничего?
— Нет. Но и не опровергал. Как уже сказала, здесь имел место страх, что никто не поверит, и нежелание оказаться в психушке.
— Сколько времени вы проводили в совместных сеансах?
Я сглотнула.
— Все промежутки зафиксированы в документах, которые я передала на рассмотрение.
— Просто скажите нам. Хотя бы примерно, — развел руками Григорович. — Если сравнить с другими вашими делами, то получилось бы меньше, так же или достаточно много?
— Каждое дело индивидуально. Тут нет каких-то фиксированных рамок… — растерялась я.
— Но я буду прав, если скажу, что не меньше, чем в прошлые разы?
— Наверно. Мне трудно судить без сравнительного анализа, а для этого надо поднимать все прошлые отчеты, — ушла я от ответа.
— Уж не потраченное ли на сеансы время стало причиной того, что вы меньше уделяли времени семье и поэтому не так давно ваш муж подал на развод? — прищурился Григорович.
— Протестую! — оживилась Вронская. — Как личная жизнь эксперта относится к рассмотрению дела?
— Позвольте закончить и вы узнаете как, — парировал обвинитель с многозначительным видом.
— Протест отклоняется, — согласился судья. — Прошу вас ответить на вопрос.
Я пожала плечами.
— Это не муж подал на развод. Инициатива исходила от меня. Я устала от семейной жизни.
— При этом вы воспользовались помощью Вронской, — лукаво ухмыльнулся Григорович, — которая по случайному совпадению является… адвокатом подсудимого.
Против воли я вспыхнула и тут же отругала себя за такую реакцию. Каким образом обвинителю удалось раскопать эту информацию? Собирал компромат на Вронскую — ведь разнюхал же про ее сожительство с Верунчиком — и случайно наткнулся на то, что касалось меня? В любом случае, ничем хорошим мне это не грозило.
— Некогда было искать адвоката, поэтому воспользовалась услугами того, кто нашелся под рукой, — как можно более равнодушно ответила я.
— Знал ли подсудимый о том, что в вашем семейном статусе происходят изменения? — не отставал Григорович.
— Мне это неизвестно, — соврала я.
— Подсудимый сообщал вам в сеансах или лично что-либо о своем семейном статусе?
— Он говорил мне, что был женат, но его жена умерла.
— Подсудимый сообщал, что на данный момент состоит в каких-либо отношениях с кем-то?
— Нет. Таких упоминаний не было, — неохотно ответила я.
— То есть, подсудимый свободен от обязательств, вы тоже вот-вот освободитесь от оков брака, — Григорович развел руками, — интересное совпадение.
— Ваша честь! — снова возмутилась Вронская. — Давление на эксперта!
— Протест принят, — отозвался судья.
— Прошу прощения, — ничуть не расстроился Григорович. — Вы — уважаемый эксперт, Анита, и в вашем профессионализме никто не сомневается. Я лишь отметил случайное совпадение: вы развелись вскоре после знакомства с молодым и, чего уж греха таить, привлекательным подсудимым, с которым проводили достаточно времени в сеансах, и после этого пришли к выводу, что убийством профессора он спас наш мир!
— Выводы будет делать суд, — заметил судья.
— Тогда у меня больше нет вопросов, ваша честь, — обвинитель занял свое место.
— Защита? — взглянул судья на Вронскую.
Та сделала отрицательный жест. Мне разрешили выключить оборудование и опуститься на сиденье. Блузка между лопаток взмокла от пота и прилипла к телу. Руки дрожали. Я вся находилась в легком ознобе. Что ж, сделала все возможное. Теперь осталось покориться судьбе.
— Слово предоставляется стороне обвинения, — прозвучало сухое распоряжение.
Григорович вышел к трибуне.
— У Максима Велса было все, — заговорил он, — деньги, семья, развлечения. У него были даже любовницы, как мы успели убедиться. Чего у него нет — так это совести. Потому что только человек, лишенный совести, может бравировать убийством. Сегодня мы услышали заключение эксперта об истинных событиях, развернувшихся в тот роковой вечер. Но мне хотелось бы, чтобы все задумались над тем, какое адекватное наказание можно подобрать этому господину. Сегодня он, не стесняясь, признает, что убил человека, а завтра с таким же равнодушным видом, как сейчас, совершит нечто еще более ужасное, прикрываясь благородной целью.
Судья в задумчивости приподнял брови. Жест, по всей видимости, не укрылся от внимания обвинителя, потому что тот заметно приободрился.
— Самой страшной карой во все времена считались муки совести. Овладевали ли они подсудимым, когда он решил отнять у страны перспективного ученого? Что чувствовал он, когда пуля пробивала сердце невинного человека? Вот что мне хотелось знать, — Г ригорович развернулся на пятках и в упор уставился на присяжных. — Потому что преступление было совершено хладнокровно, как мы и увидели на экране, а в нашем законодательстве нет соответствующего наказания, кроме, пожалуй, смертной казни, которое может испугать убийцу, возомнившего себя вершителем чужих судеб. Ведь принимая решение выстрелить, он взял на себя полномочия Господа Бога определять, будет жить или умрет тот или иной бедняга.
Взгляд обвинителя скользил по задумчивым лицам присяжных, как у удава — по замершим в ожидании кроликам.
— Заметьте, — развел руками Григорович, — тщательную подготовку господина Велса к последствиям преступления. Мало кто в нашей стране не знал Соловьева, а подсудимый специально дождался полицию, сдал оружие. Не стал скрываться, совершив якобы поступок ради спасения мира. Он хотел быть пойманным, и чтобы его имя стало известно прессе. Он искал славы. И он ее нашел. Сколько статей вы читали о нем за последнее время? Пять? Десять? — Он помолчал. — Не ошибусь, если скажу, что хотя бы одна городская газета писала о Максиме Велсе ежедневно. Так чем было то признательное показание? Раскаянием, скажете вы? Или игрой на публику?
Я покачала головой. Когда-то и сама так считала. Обвинитель уцепился за версию, которая первой приходила на ум большинству людей.
— Защита будет спорить, — Григорович сделал несколько шагов и остановился возле Вронской, — что подсудимый ранее не привлекался за подобные преступления. Но задумайтесь, — он поднял вверх указательный палец, — задумайтесь! Есть ли для него хоть что-то святое на этой земле?
Сколько боли он причинил другим людям? Существует ли равноценное наказание, способное искупить его вину?
Я заметила, как адвокат поджала губы.
— Есть страшные преступления, которые можно простить, — снова обратился к судье Григорович, — потому что преступник раскаялся. Потому что мы видим искренние слезы на его глазах и понимаем, что самое страшное наказание он уже понес в своей душе. И есть преступления, для которых вроде и находится оправдание, но смягчения быть не может. Мы не видим своего будущего. Мы его не знаем. Мы не можем утверждать, что все случилось бы именно так, как пришло в видениях подсудимого. Но то, что он не попытался решить проблему другим путем, говорит, что для него нет другого пути, кроме насилия. Кто знает, каким будет следующее видение и к чему оно приведет? Обвинение просит о высшей мере наказания — смертной казни.
