Серебро на стрелах твоих (СИ) - Снежинский Иван

Серебро на стрелах твоих

Два моих старших брата /пролог/

Серебро на стрелах твоих,

Золото верности в сердце твоем,

Свет отваги в твоей душе.

/Девиз Ордена Белого замка/

Я понимал, что они одолеют.

Два моих старших брата теснили меня, заставляя отступать всё дальше и дальше от спасительной лестницы в глубь башни.

Хорошо, если они сейчас изобьют меня до полусмерти. Могут и убить.

В конце концов я вжался спиной в гладкую стену. Отступать мне было больше некуда. Мрамор холодил голую шею, давил на позвонки. Я поежился. Здесь было зябко из-за окон-бойниц без стекол, как и положено в настоящем укрепленном замке на вечном осадном положении. Август был холодным, с заморозками по утрам и вечерам, с северным ветром, насквозь продувающим и башни, и весь остальной Белый замок.

Но еще сильнее меня охватила дрожь от мысли, что братья меня по-прежнему люто ненавидят.

Мне уже не нужно было вглядываться в их лица, чтобы различать гримасы омерзения и злобы, словно навсегда приросшие к правильным чертам лиц этих красивых парней. И старший, и средний были очень похожи друг на друга, их считали красивыми.

Мне они казались уродливыми.

За ними двоими в полумраке башни белели лица нескольких верных подпевал. Четверо или пятеро. Я не мог разглядеть, сколько их точно, как ни старался напрячь зрение.

— Боишься? — вкрадчиво произнес старший брат.

Я промолчал в ответ.

Это были просто еще одни правила. Надо было или играть по ним, или отступить. Проигрыш был роскошью мне недоступной, значит, я приму их игру.

Сейчас было особенно жаль, что драться я не любил никогда. И так и не научился, как ни старался. Я собрался с духом, направляя всю силу в кулак левой руки, и ударил. Но старший ускользнул от моего удара, а младший мгновенно мазнул меня по уху раскрытой ладонью так ловко, что в глазах заискрило.

Следующий удар в солнечное сплетение лишил меня возможности дышать. Два коротких пинка свалили с ног.

— Признай, что боишься нас, — колено старшего давило мне на грудь.

Я промолчал.

И тут за окнами стало темно. Не мог летний полдень превратиться в безвездную ночь ноября.

— Атака! — дернул за плечо старшего брата средний. — Мы нужны на стенах!

— Вижу, — буркнул старший, вставая на ноги, — мы еще вернемся за тобой, князь, — плюнул он в мою сторону.

Не попал и, ухмыльнувшись премерзко, кивнул мне.

Когда на лестнице затих топот ног моих врагов, я сел на пол, судорожно хватая ртом воздух, наконец-то наполнивший мои легкие. Я тоже должен быть на стене. Если меня не найдут там, выгонят из Ордена, не раздумывая. Охая и дрожа, я поднялся и поковылял вниз по лестнице, стараясь перебороть дрожь в коленках.

Но еще не успел спуститься, как услышал чистый звон трубы отбоя. Атаки не было. Просто начиналась неистовая гроза.

ГЛАВА 1

Я слышал, что любят не за что-то.

Реально, просто так?

Не верю.

А испытать на практике не получалось. На всём белом свете нет ни одного человека, который бы меня любил или любит. Зато тех, кто ненавидят, много.

Ненавидят за всё. Когда я был маленьким, то этого не понимал: ходил на цыпочках, дышал через раз, старался не попадаться на глаза, а потом догадался, что ненавидят за каждый шаг, за то, что я здесь с ними, таскаюсь мимо них каждый день. И так в каждой приемной семье. Наверное, я отвратительный. Если бы было иначе, нашелся же бы хоть кто-то, кому удалось бы терпеть меня без ненависти?

А если отвратительные они?

Ну, это уже второй вопрос.

Зачем принимать в семью чужих детей, если точно знаете, что будете их ненавидеть? Видимо, есть причины, потому что опекуны эти… лучше мне замолчать. Тем более что до восемнадцати лет мне осталось три дня. Надо как-то пережить это время, и я буду свободен, получу койко-место в общежитии, найду самую простую работу.

Впрочем, зачем мне врать? Некоторых опекаемых подростков взрослые терпят, любят даже. Но это не про меня.

Почувствовав возможность свободы, лучше сказать, заметив, что если я веду себя идеально, всё равно придираются, я позволил себе немного расслабиться.

Получив в семнадцать лет аттестат за девятый класс с честными трояками, я присоединился к нескольким одноклассникам, которые меня терпели. Я помалкивал в их обществе, они молчали рядом со мной. Разговаривать не было принято. Не девчонки ж. Но это было хорошее молчание, не тягостное, объединяющее нас.

Все четверо были под опекой, как я. Никогда не думал, что они впустят меня в свою компанию. Это случилось пару месяцев назад. В тот день Максим, мой опекун, пришел к директору, я ждал у кабинета.

Не помнил за собой ничего серьезного, но всё равно было мерзко: внутри обрывалось, и сердце гадко тряслось.

Парни сидели между шкафом и секретаршей, их тоже зачем-то вызвал директор, они посматривали в мою сторону. Я стоял, сидеть не мог, пытался сжать пальцы, чтобы не дрожали. Парни, решив что-то для себя, обменялись несколькими словами, потом кивками.

Из кабинета директора выскочил Максим, красный, взъерошенный и очень злой. Загородив меня спиной от секретарши, он ударил коротко кулаком под дых, знал уже, что промолчу. Стоило мне заметить, как переглядываются опекуны с теми проверяющими, которые должны были защищать меня, перестал даже думать, что надо бы пожаловаться. Не было смысла. Знал уже, что результатом будет еще одна семья, а ведь ждать свободы было недолго. Но удар видели парни.

«Засмеют теперь, задразнят», — была первая мысль.

Слабых всегда везде травят, меня не трогали, я не показывал слабости, держался в стороне от всех, а теперь… Они все видели, как он меня ударил.

— Идем, — прошипел Максим, — живее!

В глазах было еще темно от боли, но я заметил странную вещь, все парни посмотрели на меня по-хорошему, потом кивнули мне. Так я стал частью их компании.

Получение аттестатов мы отпраздновали знатно, сидели на набережной всю ночь, пили пиво, я разрешил себе три глотка. Когда ты один, надо быть всегда в форме, а это значит, ничего, что замедлит сообразительность и реакцию на вкус даже не пробовать. Ну, почти, ничего. Молчали. Солнце вознаградило нас за бдение в его темной прохладной приемной.

Облака над рекой стали вдруг совершенно розовыми, оттененными штрихами зеленого и фиолетового, а красно-оранжевое солнце выплыло из них, обещая теплый летний день и целую жизнь впереди.

Я захмелел тогда больше от этой красоты, чем от пива, шел в семью опекунов, улыбаясь, прощался с парнями, те кивали в ответ. Может быть, мы даже еще когда-нибудь встретимся, город невелик, я собирался в нем остаться. Какая разница, где жить и работать, если нет ни в одном уголке земли ни одной родной души?

Утро такое хорошее было. Мне стало казаться, что и в моей жизни всё будет хорошо.

Я открыл двери своим ключом, беззвучно поднялся на второй этаж, срабатывала многолетняя привычка не шуметь, быть аккуратным, отмытым, трезвым, незаметным, и собрался юркнуть к себе, поспать немного.

Максим стоял на верхней ступеньке.

— Явился, урод? — это был риторический вопрос, ответа Максим не ждал.

Я молчал.

Кажется, Максим вчера перебрал, сегодня его распирала похмельная злоба. Его ненависть искала выхода, ему под руку неловко подвернулся я.

Я не жалуюсь. Нет. Мне себя жаль в тот миг не было. Я был виноват. Попался. На глаза разозленного, похмельного Максима.

— Ты хоть понимаешь, что мы! За тебя! Отвечаем?! — проорал Максим, рубя фразы.

И бессмысленность этих его слов сорвала мне крышу.

Нет. Еще вчерашние три глотка пива были лишними.

— Ты за меня отвечаешь? — я никогда так не смеялся.

Не истерика, честное слово. Просто стало очень смешно. Я ржал ему в лицо и видел, как наливаются кровью и без того красные глаза, как он разминает кулаки, как тянется ко мне.