Елена Арсеньева - И звезды любить умеют (новеллы)
Французы наградили Академическими пальмами Фокина, Вацлава Нижинского, режиссера Григорьева и Анну Павлову. Однако феерическое выступление в Париже окончилось очень скоро.
Почему Анна Павлова оставила «Русские сезоны»? Ей не нравилась музыка Стравинского в «Жар-птице»: казалась недостаточно мелодичной. А Дягилев упивался Стравинским и с легкостью заменил недовольную Павлову Тамарой Карсавиной. После этого Анна Павлова танцевала лишь в семи дягилевских спектаклях во время гастролей 1911 года в Лондоне.
К тому же Павлова, великая balerina absoluta, балерина классического стиля, ни душой, ни телом не принимала эстетики тех хореографов-новаторов, которые вслед за Фокиным пришли в «Русские балеты Дягилева» и произвели революцию в мире танца. От Айседоры Дункан и К° она готова была принимать вольные костюмы и то, что французы называют l’expression[68], но с полным отвержением эстетики классического балета (его Айседора Дункан ненавидела со всем своим вулканическим темпераментом!) Анна Павлова не могла согласиться.
Она любила повторять, что красота танца значила для нее всё, а уродство — ничего (и она категорически отвергала то, что казалось ей уродливым, и, в частности, некоторые пластические элементы новой хореографии). По ее суждению, красота дарила людям счастье и приближала к совершенству. Дягилев же был ищущим новатором, всегда стремившимся удивить публику. В постановках его труппы танец подчас оттесняли на второй план художественно-постановочные элементы: декорации и костюмы, которые для него создавали, скажем, Ларионов или Пикассо. Для Павловой все это было неприемлемо.
И все же, все же, все же главное было не в этом! И не только в том, что Дягилев отказался ставить «Жизель» именно для нее и именно так, как она хотела. Ни Дягилев, ни дирекция Императорского балета не могли измениться ради Павловой до такой степени, чтобы весь репертуар, все собственное видение балета перестроить сугубо под нее, под ее самовыражение, под ее требования. И у Дягилева, и в Петербурге она была всего лишь одной из многих, может быть, лучшей, но все же — на чьем-то фоне, а фон менялся, он вполне мог сделаться неожиданно ярким и заслонить приму… Этого Павлова со своим эгоистическим видением мира и восприятием балета перенести не могла. Она норовила весь мир переделать под себя с тем же великолепным l’aplomb[69], с каким, например, самоуправствовала в музыке для своих танцев.
«Было невозможно объяснить Павловой, что композитор лучше судит о темпе, в котором следует исполнять его произведения, — сокрушенно вспоминал пианист и дирижер ее труппы Уолтер Хайден. — Павлова требовала играть побыстрее здесь, помедленнее там, фразы выбросить, фразы вставить, отдельные пассажи абсурдно растянуть. Вместо того чтобы танцевать под музыку, она хотела, чтобы музыка играла под нее. Темпы приходилось менять… даже если оказывалась мала сцена, но еще чаще, если Павловой хотелось этого без всякой причины».
Протесты приводили Павлову в такую ярость, что она поднимала страшные скандалы на всех языках, которыми владела. Отчаянно жестикулировала, топала, но, не зная необходимых терминов, не могла толком выразить своих требований. Доводила всех кругом до белого каления — Хайден не раз в ярости поддавал партитуру ногой так, что ноты веером разлетались по сцене.
Однако… однако при этом…
«Когда появилась на сцене Анна Павлова, мне показалось, что я еще никогда не видел подобного той не человеческой, а божественной красоте и легкости, совершенно невесомой воздушности и грации, «порхливости», какие явила Анна Павлова. С первой минуты я был потрясен и покорен простотой и легкостью ее пластики: никаких фуэте, никаких виртуозных фокусов — только красота и только воздушное скольжение — такое легкое, как будто ей не нужно было делать никаких усилий, как будто она была божественно, моцартовски одарена и ничего не прибавила к этому самому легкому и самому прекрасному дару. Я увидел в Анне Павловой не танцовщицу, а ее гения, склонился перед этим божественным гением и первые минуты не мог рассуждать, не мог, не смел видеть никаких недостатков, никаких недочетов — я увидел откровение неба и не был на земле…» Это отзыв Сергея Лифаря, выдающегося танцовщика группы Дягилева. Таланты ревнивы и завистливы, и такой беззащитно-восхищенный отзыв значит много!
А Сен-Санс? Когда композитор Камилл Сен-Санс увидел своего «Лебедя» в исполнении Павловой, он добился встречи с ней и преподнес букет белых роз, среди которых была одна кроваво-красная. Павлова танцевала Лебедя в белоснежном одеянии с рубиновой брошью на груди — это была словно бы рана, нанесенная в сердце, она производила впечатление поразительное и нарушала то умиротворение смерти, которое Павлова изображала сначала, когда танец был только что поставлен. С алым пятном посреди белизны перьев смерть лебедя становилась гибелью, трагедией!
Сен-Санс сказал:
— Благодаря вам я понял, что написал прекрасную музыку! Боюсь, что мне уже не написать ничего, достойного стать наравне с вашим «Лебедем».
Знаменитый композитор и танцовщица встретились в 1913 году. Анна жила тогда в роскошном доме под названием «Айви хаус» — «Дом плюща» — в Англии. Балерина провела гостя к пруду. Там жили прирученные лебеди. К изумлению и даже ужасу композитора Анна вдруг бросилась к ним и принялась не то заигрывать, не то драться. Лебеди терпеливо переносили эту возню, и наконец один белоснежный красавец (сохранилось множество фотографий балерины с ним, его звали Джек) замер в ее объятиях, перевив своей гибкой шеей ее тонкую шею, прижав к ее щеке клюв и обнимая ее крыльями.
«Она и впрямь подобна лебедю!» — восхищенно подумал Сен-Санс.
Она и впрямь была подобна лебедю. Но лебеди — не только прекраснейшие из птиц. Это агрессивные, недобрые, хладнокровные птицы. Того, кто им не нравится, чужака, они способны заклевать до смерти, защипать клювами, забить крыльями. Они добры только со своими.
Они принимали Анну Павлову за свою, они смирялись пред нею, потому что она была такая, как они: нежная и свирепая, вспыльчивая и смиренная, добрая и беспощадная, прекрасная и жестокая. И точно так же, как они, она умело скрывала тайны своей натуры под восхитительным, невинным обликом.
Дирижер Уолтер Хайден очень хорошо знал Павлову, а главное — понимал так, как только артист может понимать артиста. Но при этом он еще и немного недолюбливал ее, что и придавало его безусловному восхищению необходимую объективность, хотя и не оттенок зависти, что непременно произошло бы, будь он женщиной… Так вот Хайден писал: «Тайна Павловой в том, что она была подобна динамо: постоянно отдавая энергию, возобновляла ее изнутри».
