Натали Рамон - Ах, Мишель, Мишель!..
Мы какое-то время молча наслаждались зайчатиной, отрываясь лишь для того, чтобы сделать глоток «за лучшую в мире маму», «за лучшего в мире папу», «за лучшего в мире сына»…
— За лучшую в мире дочь, — сказала я.
Мои мужчины замерли с бокалами в руках. Я добавила:
— И лучшую в мире сестру, соответственно.
— То есть? — спросили они в один голос.
— Ее зовут Жюльет, — представила я. — Она уже с нами, вот здесь, — и показала на свой еще вполне плоский живот.
Селестен быстро-быстро захлопал ресницами. У него такие длинные, темные ресницы, как у меня самой.
— Жюльет? — склонив голову набок и удивленно округлив глаза, переспросил Мишель. — Ха! Правда, Жюльет? Честно? Ты не шутишь?
— Да, именно Жюльет, — гордо улыбаясь, кивнула я.
— Наша долгожданная девочка? — Мишель выскочил из-за стола и кинулся меня обнимать. — Какое счастье! Полин! Какое счастье!
— Осторожнее, папа, — заволновался очнувшийся наконец Селестен, когда Мишель подхватил меня со стула и на руках закружил по кухне. — Не вздумай теперь спать с мамой!
— Что ты сказал? — Мишель чуть не уронил меня на пол.
— То! И прекрати ее тискать! А то от твоих игр у мамы опять выскочит ребенок!
— Селестен! — ужаснулась я, невольно высвобождаясь из объятий Мишеля. — Откуда ты знаешь?
— Я не маленький! — Сын поднялся во весь волейбольный рост, как бы подтверждая свои слова. — Я слышал, как ты плакала, когда не смогла родить в прошлый раз. Из-за него! Из-за его козлиных игр!
Бело-серебристый натюрморт на столе в слабом освещении походил на картину старых мастеров. Нежные, как будто бумажные, лилии… И эти совершенно дикие слова Селестена! И его взгляд. Тонкая высокая фигура, освещенная сзади, лица не видно. Может быть, это говорит не он? Мой сын не может говорить такого!
— Сопляк! — взорвался Мишель.
— Не смей так разговаривать с отцом!
— А пусть он оставит тебя в покое! Ты сама виновата! Ты позволяешь ему вытворять с собой все, что ему вздумается!
Я рванулась к сыну. Единственное желание — влепить пощечину. Вероятно, Мишель интуитивно почувствовал это и сжал мою руку, прошептав, как мне показалось: «Спокойнее!».
— Он только притворяется, что любит тебя! — уже со слезами в голосе выкрикивал Селестен. — А на самом деле он даже не в состоянии произнести вслух эти слова! И меня он не любит! Если бы любил, разве бы стал издеваться над моей матерью! Ненавижу! — И почти бегом бросился к лестнице на второй этаж.
Я опять рванулась ему вслед, но муж не выпустил мою руку.
— Мне больно! — сдавленно прошептала я; почему-то мне отказал голос.
— Извини. Я не хотел. — Муж заглянул мне в глаза, но не отпустил. — Пожалуйста, успокойся.
Мы услышали, как наверху хлопнула дверь.
— Я должна поговорить с ним! Что он себе позволяет?! В нашем доме никогда не было ничего подобного!
— Лучше это сделать мне самому. Пожалуйста, я тебя очень прошу, успокойся. Нельзя волновать Жюльет.
— Да, да, конечно! — Я почувствовала, как всхлипываю и уже больше не могу сдерживать слезы. — Мишель… — Я зарылась лицом в рубашку у него на груди. — Что же это такое? Что происходит с нашим сыном?
— Ничего. Во-первых, возраст, а во-вторых — ревность.
— К кому? — Я подняла глаза и заглянула в лицо Мишеля. Его глаза и губы были близко-близко. Уголок губ слева чуть-чуть подрагивал.
— Интуитивная ревность на уровне подсознания.
— Но к кому? Понимаю, если бы к сестренке. Но к тебе, к родному отцу?
— А ты не допускаешь, что так, опосредованно, он ревнует меня?
Мне стало страшно. Не хватало еще, чтобы Мишель начал сейчас каяться передо мной в своих похождениях. После сцены, которую устроил мне сын, я не вынесу никаких исповедей.
— Ты рассуждаешь прямо как психоаналитик, — сказала я. — Опосредованно, интуитивно, на уровне подсознания!
— Да, Полин. Именно так. Я не имел права называть его сопляком.
Последняя фраза имела мало отношения к высказыванию про «опосредованную ревность», но, во всяком случае, не грозила никакой исповедью.
— И не нужно было давать ему вина, — добавила я.
— Да брось ты! Бокал шампанского такого качества не может повредить даже младенцу! Кстати, ты не допила. — Мишель протянул мне мой бокал.
— Ох, Мишель, как бы не навредить Жюльет, — засомневалась я. — Лучше пойди, посмотри, как там наш сын?
— Схожу, схожу. Только давай выпьем за… — Он задумчиво уставился на огоньки свечей, но я не торопила.
— За нас! — донесся сверху из темноты голос Селестена. Щелчок выключателя, и лестницу залил свет, а сын, перегнувшись через перила, виновато попросил: — Предки, не злитесь на меня, я вас люблю!
— Спускайся к нам, — сказал Мишель. — И тоже не обижайся, я сам не знаю, как из меня вырвалось это слово.
— Ну, пап! «Сопляк» — ерунда по сравнению с тем, что я тебе наговорил. Мам, давай включим нормальный свет. Ну их, эти свечи. Это, наверное, из-за мрака на меня такое нашло.
— Бывает, сынок, — согласился Мишель.
Я молча включила обе кухонные люстры и дополнительно — бра над барной стойкой. Канделябр сразу превратился в неуместную декорацию. Я решительно задула свечи.
— Нет, правда, пап. Точно — из-за темноты. — Селестен плюхнулся на стул и деловито начал намазывать паштетом кусок хлеба. — Я вошел в свою комнату, зажег свет и увидел в зеркале свое отражение. Но ведь полный придурок с этими синими волосами! Как я раньше этого не замечал?
— Ну-у, — протянул Мишель, пожимая плечами и тоже приноравливаясь к паштету.
— Нет, правда, пап! Почему ты не мог сказать мне об этом раньше?
— Видишь ли, прическа — личное дело каждого. Мы в мою юность тоже по-всякому старались эпатировать окружающих.
— Как, пап?
— Скажем, отращивали длинные волосы, стремились пройтись в людном месте босиком…
— И ты ходил босиком? — с неподдельным ужасом спросил Селестен.
— А тебе слабо? — отозвался Мишель.
— Пап, но это негигиенично! Можно же придумать что-нибудь другое.
— Можно. Например, залезть на Вандомскую колонну.
— Только не босиком, а в ластах!
Мне вдруг показалась, что я на спектакле. Не потому, что уж слишком идиотской была беседа, а потому что мне в ней не было места. Нет, меня не изгонял никто, и никто не запрещал мне вставить слово, просто им было хорошо и без меня. Глупейшая тема! А они оба рассуждают всерьез, и я чувствую, как им важно то, что каждый услышит в ответ от собеседника. Или я что-то не понимаю, или это так и должно быть? Например, я, общаясь с Селестеном, ни на секунду не забываю, что он мой ребенок. А они болтают как два приятеля, причем два не очень далеких человека. Или чужая беседа со стороны всегда кажется глупой?..
