Анастасия Доронина - Если ты меня любишь
— Только мы с вами недолго, да, Богдан Давидович? А то мне завтра рано вставать.
— Там будет видно, Женечка моя, дорогуша. Если договоримся — тебе, может, и вообще больше рано вставать не придется.
Он щелкнул пальцами, приказывая кому-то из Женькиных товарок разложить за нее по ящикам нераспроданный товар, и, деликатно подхватив девушку под локоток, повел ее к тускло поблескивающим в вечернем свете стеклянным дверцам кафе. Женька была несколько разочарована: «деловой разговор», обещанный Богданом, пройдет не в серьезном месте, где обычно встречаются и говорят деловые люди, а среди осточертевших кур-гриль и пластиковых стаканов с разбавленным пивом. Но делать было нечего. К тому же девушка действительно очень устала и проголодалась.
— Ашотик, дорогой, подай нам… курочку подай, самую лучшую, и коньячку плесни грамм по сто пятьдесят. Для начала. Нашего коньячку подай, Ашотик, дорогой, нашего, молдавского, как для дорогих гостей, а не крепкого чаю со спиртом, который ты, Ашотик, за коньяк у себя выдаешь, хе-хе.
Крепкий, смуглолицый, начинающий лысеть кавказец — хозяин кафе — посмотрел на Богдана совершенно бесстрастно и достал из-под стойки узкую бутылку «Белого аиста».
— Отлично, Ашотик, отлично, вот это другой разговор… ну, подай нам сейчас курочки — такой, позажаристее, и отойди, позже рассчитаемся, Ашотик, не обижу я тебя, ты же знаешь…
— Слушаю вас, Богдан Давидович, — сказала Женька, когда перед ними появилась возложенная на пластиковою тарелку румяная курица с задранными кверху ногами. — Знаете, если честно, то я прямо не знаю, как вас и благодарить. Хотя я еще и не знаю, конечно, что вы такое предложить мне хотите, но, по-моему, хуже этих помидоров с виноградами уже ничего просто быть не может. Мне иногда кажется — вот еще неделю постою в вашей палатке и отупею окончательно! Простите, конечно.
Хозяин смотрел на нее так дружелюбно, что Женька не боялась своей откровенности. К тому же он протянул пухлую ручку и ласково погладил девушку по рукаву свитера.
— Такие красотки, как ты, дорогуша, вообще не должны стоять за прилавком. Они должны возлежать в шелковом шатре на вышитых подушках и нами, мужчинами, повелевать. Так когда-то, сто лет назад, было заведено у меня на родине. У нас в Молдавии очень ценят таких красавиц, как ты. Тебе бы Женечка, в вышитых рубахах ходить… и чтобы монисто бренчало… в косы твои мониста вплести бы, какие у бабушки моей были, дай ей бог доброго здоровьишка на том свете…
«Кажется, он несет какую-то чушь», — с тревогой подумала Женька. И нахмурилась.
— А хотя я отвлекся, дорогуша. Ты уж прости — увидел тебя поближе, разглядел, и не мог сдержаться. Ну что — к делу?
— Да.
— Сейчас… Давай сначала выпьем. Ты с устатку, ну и я… У меня, Женечка, тоже работа нервная.
Они сдвинули прозрачные стаканчики — совершенно бессмысленный в данном случае акт, так как одноразовые рюмки не звенели и не «чокались». Женька опрокинула коньяк разом и сразу же закашлялась: он показался ей каким-то неимоверно крепким, обжигающим рот и гортань. «Это потому, что он на пустой желудок упал», — промелькнуло в голове первое пришедшее на ум объяснение. Но стены забегаловки вдруг как-то странно качнулись и надвинулись на Женьку. Сначала она испугалась, а потом… а потом вдруг почувствовала приступ неудержимого веселья!
— Так вы говорите — одеться мне в шелковую рубаху и в косы эти… ожерелья с монетками? — спросила Женька и глупо захихикала. Богдан Давидович, не спуская со своего лица ласковой улыбки, смотрел на Женьку очень внимательно. В другое время пристальная серьезность этого взгляда обязательно бы насторожила девушку, но теперь ей было отчего-то все равно. Она опьянела как-то сразу и быстро, как не бывает даже после большой порции коньяка, принятой натощак.
— И что я буду делать в этом наряде, Богдан Давидович? Пугалом в огороде работать? Или вы меня по киоскам привокзальным водить будете, чтобы я перед ними спела-сплясала? А вы знаете, я очень хорошо пою, между прочим. И танцую тоже. Жалко, что вы не видели.
Она поставила локти на стол и укрепила на ладонях враз отяжелевшую голову. Ей казалось, что стол кренится вбок, очень сильно кренится, и она только удивлялась, почему с него не съезжают на пол тарелки и коньяк не выливается из стаканов.
— За такое зрелище я бы дорого заплатил, Женечка, — как сквозь вату, донесся до нее голос Богдана. Голос был вкрадчивым, он стелился перед ней розовым туманом, из которого Женька напрасно пыталась выбраться.
— И не один я… Такую красавицу, как ты, трудно не заметить. Даже издалека. Один богатый и очень достойный человек… очень-очень достойный, Женечка… Он хотел бы с тобой познакомиться. Вот видишь, я о тебе забочусь. Потому что сразу решил — такой достойный человек обязательно сделает для моей Женечки что-нибудь хорошее. Я сам отец. Я тебе плохого не пожелаю, моя хорошая.
— Какой… человек? — спросила Женька и вяло удивилась тому, как медленно поворачивается у нее язык. Произнесение этих двух слов потребовали от нее огромных усилий.
— Очень хороший человек, Женечка, очень достойный и хороший. Давай мы с тобой, знаешь что? Давай выпьем за него, Женечка.
И в руку ей почти насильно всунули стаканчик. Потом чья-то ладонь крепко обхватила Женькино запястье и поднесла стаканчик к самым губам. Он замычала, пытаясь увернуться но ей уже разжимали губы и заставляли выпить сжигающий горло коньяк.
— Ну все, хорошо! — услышала она чей-то голос. — Кажется, сделано дело. Бери ее, Богдан. И давай отсюда, пока менты не нагрянули.
Ее подхватили под мышки, резко куда-то потянули. Перед глазами запрыгали золотистые искорки, стол перестал клониться набок, оторвался от пола и со свистом понесся в сверкающую пустоту. Женька зажмурилась, чтобы глаза не запорошила космическая пыль.
И впала в спасительное беспамятство.
* * *Утро не шло Лизе — даже длинный атласный халат сочного пурпурного цвета с крупной вышивкой и широкими рукавами не отвлекал внимания от болезненно-бледного лица с полукружьями теней под глазами и бескровных губ с сеточкой морщин по обеим сторонам рта. Сейчас, без косметики и темных очков, с открытой шеей, женщина выглядела ровно на столько, сколько ей было на самом деле — сильно за сорок. Правильнее было бы даже сказать под пятьдесят.
Она стояла посреди большой, роскошно убранной гостиной терракотового цвета и смотрела на Женьку. Свернувшись калачиком, прикрытая пледом, девушка лежала на диване и, судя по ровному дыханию, безмятежно спала. Лиза смотрела на нее, поджав губы.
Щеки Женьки были окрашены нежным персиковым румянцем, кожа как будто светилась изнутри, как это бывает только у восемнадцатилетних девушек. Чуть нахмуренные брови и приоткрытые розовые губы придавали милому лицу слегка комичное выражение детской обиды. Нельзя было не заметить, как она юна, красива и беззащитна.
