Елена Арсеньева - Преступления страсти. Жажда власти (новеллы)
Граф скорбно опустил глаза:
– Вы правы, ваше величество. Заговор… заговор против вашей особы действительно существует.
Павел надул щеки и с шумом выпустил воздух изо рта.
– Вот как? – пробормотал он нерешительно, как если бы уже пожалел, что вообще затеял этот разговор.
– Да, именно так. Я знаю о заговоре, знаю заговорщиков, потому что сам из их числа.
– Что вы говорите? – робко улыбнулся Павел, вдруг понадеявшись, что все сейчас происходящее только глупая шутка.
– Сущую правду. Я состою в комитете заговорщиков, чтобы следить за ними и контролировать все их действия. Исподволь я ослабляю их решимость и расстраиваю планы. Все нити заговора у меня в руках, поэтому у вас нет причин беспокоиться: против вас злоумышляет лишь кучка безумцев. Того, что случилось во Франции, не будет! Также не ищите сходства между вашим положением и тем, в котором находился ваш несчастный батюшка. Он был иностранец, вы – русский. Его ненавидела гвардия, а вам она предана. Он преследовал духовенство, а вы его уважаете. В те времена в Петербурге не было никакой полиции, теперь же она существует и настолько предана вам, что слова сказать нельзя, шагу нельзя ступить, чтобы мне о том немедленно не донесли.
– Все верно, – кивнул император, видимо приободрившись. – Но дремать нельзя. Вы должны принять самые строгие меры…
– Конечно, государь, я готов их принять. Но мне нужны полномочия столь широкие, что я даже опасаюсь у вас их попросить. Ведь в списке заговорщиков очень непростые люди.
– Да мне все равно, кто там! Всех схватить! Заковать в цепи! В крепость их, в каторгу, в Сибирь!
– Я не могу. Я не могу! Я боюсь нанести вам смертельный удар, но… Простите, ваше величество, ведь во главе заговора ваши старшие сыновья и супруга!
– Я знал это, – ненавидяще прищурился Павел. – Вот что я и знал, и чувствовал!
Он даже ради приличия не сделал вид, будто огорчен. Более того, в глазах его светилось мстительное, почти довольное выражение. Павлу было известно, что окружающие втихомолку считают его чрезмерно подозрительным, почти безумным от тех страхов, которые вечно преследовали его, и теперь ощущал чуть ли не счастье от того, что оказался прав в своих подозрениях. Он был готов сейчас, немедленно же призвать к себе великих князей и императрицу, бросить им в глаза обвинения, а потом тут же, на глазах у всех, заковать в железы. Однако Палену кое-как удалось его утихомирить. Павел успокоился, начал находить удовольствие в продолжении интриги, решив поиграть с «предателями», как кошка с мышкой. Пален пообещал ему, что самое большее через неделю заговор окончательно созреет, и тогда…
На самом деле он уже знал, что Павлу осталось жить два, самое большее – три дня. Чтобы завершить дело, оставалось только одно: получить согласие Александра. И император дал своему министру последнее средство в борьбе против себя: он подписал приказ об аресте обоих великих князей и императрицы, вручив бумагу Палену с указанием пустить в ход в любой момент, который представится ему подходящим.
От императора Пален направился прямо в покои Александра и без лишних слов показал ему приказ императора. Потрясение молодого человека не поддавалось описанию. Едва ли не впервые Пален видел его в состоянии чувств искренних, не сдерживаемых привычной осторожностью и равнодушием. Великий князь был совершенно уничтожен.
– Идите… – только и мог выговорить он. – Идите. Потом, потом…
Пален вышел. Спустя час, когда он уже закончил дела в канцелярии императора и готовился уезжать из Михайловского дворца, в его кабинет неверной походкой вошел бледный Александр, швырнул на стол запечатанное письмо, не обратив внимания на любопытствующие взоры секретаря, и так же нервно вышел.
«Все кончено, – подумал Пален, холодея. – Я перестарался. Он струсил, он окончательно струсил и решил отказаться. Просит меня прекратить подготовку заговора. Столько сил, столько сил потрачено зря… Сделать ставку на Константина? Но тот ничтожество, бонвиван и юбочник. Неужели в письме отказ?»
Пален приказал секретарю выйти и начал распечатывать письмо. Вдруг за дверью послышались торопливые шаги. Министр сунул письмо в карман… и в следующую минуту даже его железное самообладание едва не дало изрядную трещину. В кабинет вошел, нет, ворвался император.
Видел ли он сына? Почему явился именно в эту минуту? Или предчувствия, которые бывают у безумцев особенно сильными, обострились и пригнали его сюда, где сейчас решалась судьба и его, и всего заговора?
– Я вот что хотел сказать вам, граф, – сумеречно промолвил Павел. – Бог с ней, с императрицей. Ну кто она такая? Глупая толстая баба, сентиментальная немка. Ее довольно чуть припугнуть, чтобы она сделала все, что я только пожелаю. Пусть ее живет. Но я настаиваю вот на чем: как только у вас появится какой-то реальный компрометирующий материал на великого князя Александра… ну, я не знаю, какое-нибудь письмо, расписка, записка, намек на то, что он участник комплота, нечто материальное, что я мог бы бросить ему в лицо… в ту же минуту он должен быть арестован. В ту же минуту, понимаете?
Если бы Пален мог, он бы сейчас рассмеялся. Император поздно спохватился! В ту минуту, когда его сын решил свернуть со своего тернистого пути, спрятаться в кусты…
– А что это у вас в кармане, милостивый государь? – вдруг с особенной, подозрительной интонацией спросил император, протягивая руку к тому именно карману, куда Пален только что сунул еще не распечатанное письмо великого князя.
Было велико искушение позволить ему взять его, дать возможность прочесть, что сын его – слабохарактерный щенок, такой же верноподданный тирана, как и большинство населения страны, которому, вообще говоря, безразлично, что с ней, со страной, происходит…
Уже в последний миг министр спохватился – и схватил государя за руку:
– Ах, ваше величество! Что же вы делаете? Оставьте! Вы не переносите табаку, а я нюхаю постоянно. Мой платок весь пропитан его запахом, вы сейчас же отравитесь.
Павел сильно сморщил свой и без того короткий нос:
– Фу, какое свинство! Нюхать табак! – Его передернуло. – Почему я до сих пор не додумался издать приказ, запрещающий нюхать эту гадость? Прощайте, сударь!
И он вышел так же внезапно, как появился, мгновенно забыв обо всем. Кроме своей последней мысли.
Пален покачал головой и достал из кармана письмо. Распечатал. Оно было написано по-русски, что поразило министра: великий князь Александр редко писал на родном языке, и одно это доказывало, как сильно он был взволнован.
