Идиля Дедусенко - Легенды Седого Маныча
– Пускай тебе, сынок, вместо памятника будет.
Терновой исчез из села, и все догадывались, что убийство Петра – его рук дело.
Скоро мужики, вступившие в колхоз, начали пахать землю. Карагач стоял на дороге, кто-то нечаянно зацепил дерево плугом, свалил да так и оставил в спешке. Вечером пришла Василиса и снова посадила его.
Каждую весну стоял тот карагач на дороге у пахарей. Кто ненароком цеплял его, а кое-кто из новых, не знавших печальной истории, и нарочно пытался свалить дерево – мешает! Но каждый раз после этого в поле приходила старушка в белой косынке, выправляла деревце, утрамбовывала в лунке землю руками, носила ведрами воду. И оно жило, как жила немеркнущая, всесильная материнская любовь.
Уже много лет прошло, как умерла старушка. Грозы, бури, суховеи обломали, оголили дерево, одиноко стоявшее в хлебном поле. Но только не здешний человек может удивляться, почему трактористы объезжают этот полувысохший карагач. Может, и не все они знают его историю, но твердо помнят наказ старожилов: «Дерево не трогать!». Его хранили как память о материнской любви.Незабудки
Каждый уголок земли красив по-своему. Кто море любит, кто горы, кто лес… А для чабана нет ничего краше степи. Даже выжженная солнцем мила она его сердцу. Но вот откуда посреди сизо-бурой земли появились незабудки, никто не знал, пока чабаны не рассказали. Старики многозначительно говорили: потому незабудки здесь выросли, что место это особое.
Жил тут один барин, земли у него было не меряно – от Маныча чуть не до Каспия. Его отары тучами по степи ходили. Григорий, Матвей и Алешка у него чабановали. Как-то вернулись они на кошару с дальнего пастбища и увидели доброго коня. Григорий сразу признал в нем одного из хозяйских рысаков. Неужто «сам» пожаловал? Но тут из хаты вышли жена Григория Дарья и хозяйский конюх Иван по прозвищу Вьюн.
– Какая нужда до нас? – спросил его Григорий.
– А такая! – зазвенел на всю степь Вьюн. – Сынок хозяйский в отпуск пожаловал. Хочет завтра в степи поохотиться. Так хозяин велел добрую овцу заколоть, чтобы было чем угощать. А коня для сынка дал. Пускай, говорит, отдохнет за ночь, чтобы завтра легче ходил.
– Кого тут стрелять? – с досадой проговорил Григорий. – Окромя овец да нас, ни одной живности.
– Ой, Гришенька, боюсь я его, – обратилась к мужу Дарья. – Прошлым летом-то…помнишь? Кабы ты не подоспел…
– Как не помнить… – хмуро отозвался Григорий.
– Ну…хозяйское дело таковское, – вдруг смутился Вьюн.
– Хозяйское дело – за барышнями ухаживать, а не сельских баб смущать, – неожиданно зло сказал Григорий. – Ладно, давайте вечерять. Алешка, заводи костер.
В огне весело прыгали веточки хвороста и прохватывались дымом слипшиеся стебли высохшего татарника. Вьюн, словно продолжая разговор, сказал:
– У них вся порода таковская. Испортят бабу, а потом прогонят, как овцу паршивую. Наталья-то, горничная, так и пропала. Темное это дело, да не нашенское. А какая девка была! Пригожая да тихая. И все, бывало, улыбается. А то вдруг с лица спала, хотела руки на себя наложить. Поняли мы: сгубил ее хозяйский сынок. Только вдруг исчезла Наталья. День, два, три нет. Хозяин сказал, что она в город к кому-то нанялась. А сам ее вот сюда на кошару отправил. До вас здесь дед Михайло со своей старухой чабановал, она и приняла дитя у Натальи. Проходит неделя – является хозяин на повозке. Услал Наталью за хворостом, а сам взял дитя в повозку – и был таков. Наталья вернулась: где ребенок? Металась, бедная, два дня по степи, все дитя искала. Михайлу со старухой хозяин рассчитал, да они вскорости и умерли. А про Наталью мне Михайло перед смертью сказывал.
Некоторое время все сидели молча. Угли затухающего костра, блестевшие прежде грудой рубиновых камней, подернулись пепельной дымкой. Григорий плеснул на них водой, и они, зашипев, сникли.
Утром, чуть свет, Григорий, Вьюн и Матвей сошлись возле летней печки и тут увидели овцу, которая тихо лежала около нее и грустно, не мигая, смотрела на них. Увидев людей, она даже не шевельнулась. Григорий вгляделся в нее и заявил:
– Не наша овца. Шерсть длиннее, чем у наших. Вон и пятно черное на ухе.
– Так то ж моя знакомка! – весело закричал Вьюн. – Точно, Черноухая и есть. Вчера в степи за мной увязалась. Шибко бежала, только коня-то ей не догнать. А гляди ты, сама людей нашла. Вот ее и режь!
– Чужую резать не буду, – решительно заявил Григорий, – может, еще хозяин объявится. Алешка, гони ее покуда в отару.
Овца, словно сообразив, что речь идет о ней, поднялась и вдруг жалобно заблеяла.
– Скажи ты, ровно дитя потеряла, – задумчиво сказал Григорий.
Вскоре явился хозяйский сын верхом на рыжей лошади, которую тут же и передал Вьюну в обмен на гнедого. Уловив косые взгляды Григория, он от угощения отказался и, помотавшись по ковылям не больше часа, вместе с Вьюном ускакал в село. Вьюн увез с собой и только что зарезанную овцу.
– Алешка, – позвал Григорий, – ты оставайся с Дарьей, а в степь мы с Матвеем пойдем.
Сначала шли прямиком, а потом вдоль солончаков и полыни. Обожженная степь уже не блистала яркими красками, и только коренной степняк мог оценить ее негромкую красоту. Сзади остался островок скошенной ржи со снопами, сложенными в виде островерхих домиков, а впереди слегка колыхалась под ветерком сизая полынь.
Поближе к курганам стали попадаться пахучие участки разнотравья. Григорий и Матвей пустили овец пастись, а сами взобрались на курган, сели так, чтобы видеть всю отару. Перед ними простиралась бесконечная равнина буровато-серого цвета, которая где-то далеко, на горизонте, незаметно смыкалась с вылинявшим небом.
– Эгей, куда пошла? – вдруг услышал Матвей голос Григория.
Он посмотрел в ту сторону, куда глядел обеспокоенный Григорий. Одна овца, жалобно блея, мелко трусила, уходя в степь. Григорий несколько секунд следил за ней зоркими глазами степняка, а потом сказал:
– Черноухая это… Куда ее несет? Ведь пропадет одна в степи.
Но овца вдруг остановилась и легла на землю, вытянув морду. У ее головы виднелось какое-то голубое пятно. Пока овцы паслись, Черноухая так и лежала, не двинувшись с места.
– Больная, что ли? – сказал Григорий. – Вечером посмотрю ее, а то всю отару перепортит.
День клонился к закату, а Черноухая так и не пощипала травы. Матвей и Григорий подошли к ней и увидели, что овца лежит, вытянув мордочку к маленькому островку незабудок.
– Вот те на, какая красота! – выдохнул Матвей.
Григорий достал широкий чабанский нож, часто заменявший в степи лопату, и сказал:
– Отрежу кусок, пусть Дарья возле хаты посадит.
Но только он коснулся ножом земли, как Черноухая вскочила и жалобно заблеяла. Григорий отстранил ее рукой и глубоко вонзил нож по одному краю островка незабудок, стараясь не повредить корни в том куске, который собирался отрезать. С силой ударил рядом, потом еще и еще… Овца встревоженно металась и блеяла, будто негодовала, что люди нарушили ее покой. Вдруг нож ударился обо что-то и соскользнул глубже в землю. Григорий вырезал уже порядочный пласт земли с незабудками и поднял его, бережно положив рядом. Глаза его уставились в только что вырытую ямку. Матвей тоже смотрел туда же, застыв от ужаса. Там в полуистлевшей холстине лежали тоненькие косточки, которые могли принадлежать либо ягненку, либо младенцу. Здесь покоилось чье-то дитя. И над этим вечным покоем безвинной детской души выросли незабудки, как символ чистоты и бессмертия. А может, их посадила чья-то заботливая рука?
