Рене Депестр - Аллилуйя женщине-цветку
Однажды отец девушки, обеспокоенный ее долгими отлучками, спрятался в рощице у реки и раскрыл тайну. Он поостерегся говорить об этом с дочерью, но стал часто отправлять ее на рынок за несколько миль от фермы. А бесстыжую рыбу, от ненависти к которой он просто задыхался, старик решил непременно убить.
Однажды утром, когда Ловена уехала, он пошел на реку. Он запомнил слова и знаки, которыми та призывала своего принца, и через какое-то время Цин, переполненный неистовой страстью, взметнулся чуть ли не на метр над потоком. Ведь уже много дней он не утопал в горячем теле возлюбленной. Отец Ловены ловко подхватил его и размозжил голову сокрушительным ударом дубины. Цин-Тецин колом пошел на дно.
Когда-то Цин сказал Ловене, что если с ним случится несчастье, то, где бы она ни находилась, она узнает об этом по капелькам крови, которые выступят на ее левой груди. В тот самый миг, когда мертвый Цин-Тецин коснулся дна, Ловена заметила — она находилась прямо посреди рыночных рядов, — что ее левая грудь запятнана кровью. Она поспешила домой и сразу бросилась к реке. Там еще оставалось не уносимое течением большое алое пятно. Она даже не вскрикнула и пошла к дому. На пороге стоял отец.
— Отец, — спросила она, — это ты убил моего суженого?
— Постыдись, блудница чудовищная, ты же расточала ласки животному!
— Отец, — прервала она его, вся передернувшись, — я не собираюсь спорить с тобой о том, что такое добро и что зло в этом мире. Я хочу, чтобы ты ответил мне «да» или «нет». Ты убил Цин-Тецина?
— Да. Одним ударом дубины я отправил твою рыбью сволочь на дно, чтобы…
Он не успел договорить. Она взмахнула мачете и с силой полоснула его по горлу. Ловена-отцеубийца отшвырнула свое оружие и медленно пошла к реке. Там она села на залитом солнцем зеленом берегу и запела:
Цин-Тецин, мой безумный зверь,
Цин-Тецин, мой безумный зверь!
Царь речной,
Мой безумный Цин!
Ласка недр,
Мой безумный Цин!
Боль моя,
Мой безумный Цин!
Жизнь моя,
Мой безумный Цин!
Кровь моя,
Мой безумный Цин!
Бедный мой,
Мой безумный Цин!
Цин-Тецин, мой безумный зверь,
Цин-Тецин, мой безумный зверь!
Вся несчастная семья Ловены затаилась в роще и созерцала эту сцену. Мелодичный голос девушки был исполнен такой безысходности, что никто не был в силах выдать свое присутствие ни словом, ни жестом. Мать, братья, дяди, тети, бабушка оцепенели и были неподвижнее кустов, за которыми скрывались. Ловена самозабвенно оплакивала злосчастную судьбу своего возлюбленного, устремив взгляд на речную гладь, в которой отражалось равнодушное небо. Потом она неслышно скользнула в реку, не прерывая песни. Она уже скрылась под водой, а голос все еще звенел. Некоторые люди и по сию пору слышат его по вечерам. Справедливо ли, нет ли, но такие люди верят, что существуют нерушимые родственные узы между камнями, деревьями, рыбами и человеческими существами.
Лодрен поведал нам еще несколько вещичек из гаитянского эпоса, но история с Цин и Ловеной взволновала нас больше всего. Когда мы насытились сказками, тетушка Изабелла попрощалась с Лодреном:
— Уже поздно. Пора спать. Спасибо, Лодрен, за ваши восхитительные истории.
— Спокойной ночи всем, — ответил тот.
— Спокойной ночи, куманек.
Песнь третья
Иза первая вошла в спальню. Когда я двинулся туда же, она была в одной сорочке. Я стал раздеваться — медленно и так тяжело, будто снимал доспехи рыцарские. Когда тетушка заслонила лампу, направляясь к кровати, свет столь ясно очертил ее интимные формы, что у меня дыхание перехватило. Я стоял в пижаме в углу комнаты, ожидая… Чего я ожидал?
— Открой окно, гаси свет и ложись, — приказала она.
Так я и сделал. Простыни были свежие и пахли хорошо. Мне было, однако, жарко, воздуха не хватало.
— Спокойной ночи, дорогой.
— Спокойной ночи, тетя Иза.
Она тотчас уснула. Мне же это не удавалось. Постепенно глаза привыкли к темноте, и стали видны очертания предметов. За окном вздрагивали ветви деревьев, неверным светом мерцал кусок звездного неба. Как жаль, что я родился не звездой, не деревом, не рыбой или еще кем-нибудь, а трусливым животным, способным лишь недвижно лежать рядом с повернувшейся ко мне спиной королевой. Ее тело как бы переходило в мое. Ее кровь фантастическим образом переливалась в мои жилы. Наполненный, напоенный ею, я наконец погрузился в глубокий сон. Проснулся я от свежего ночного ветра с моря и повернулся на другой бок, чтобы согреться.
— Тебе тоже холодно? — шепнула Заза.
— Пойду закрою окно.
— Не надо, воздух нужен. Прижмись ко мне.
Я был в ее объятиях. Я затерялся в них. Я был еле живой в проснувшихся руках Зазы.
— Теперь тепло, — сказала она.
Я не ответил. Я не думал, что надо прижаться еще крепче, что надо сделать еще что-то, единственной мыслью моей был сам факт, что я, исполненный страсти, лежу на тетушке Зазе Рамоне!
— Ты забываешь, что я твоя тетя.
Я промолчал.
— Ты уже занимался любовью?
— Да.
— С кем?
— С Надей.
— С Надей? Невозможно! Где, когда?
— В прошлом году, в Мейере, в каникулы.
— И… часто?
— Каждый день, все лето (я не преувеличивал).
— А я-то думала, что моя племянница невинна и относится к тебе просто как к мальчику. Когда ты начал испытывать желание ко мне?
— Сегодня утром, на пляже. Нет, в доме, вчера вечером. А по правде сказать, всегда. Может быть, с пеленок, чтобы поблагодарить за имя Оливье, которое дала мне ты.
Во мне росла уверенность в себе. Я лежал на Зазе, жизнь на жизни, и наши руки сплетались, как люди, независимые от нас.
— Вот как. А я считала тебя умненьким и разумненьким.
Ну что я мог сказать?
— Ты моя безумная рыба.
— И твой отец убьет меня дубиной.
— Это сказка, но то, что сейчас, — не сказка.
— Да.
— О-о-о! Какой ты сильный! Ты… нет… Подожди, дай я скину сорочку… О-о… все мое тело говорит «да»…
Со своим шестнадцатилетним пылом я впился в ее губы, тесня ее зубы, прихватывая язык. Потом полураскрытым ртом я нежно, но горячо целовал ее глаза, уши, затылок, виски, руки у локтей, кончики пальцев, чуть покусывая их, и снова, полным поцелуем, губы. А руки, как клешни краба, гладили ее живот, бока, поясницу.
Лаская ее, я все больше чувствовал ее как совершенно мою. Она тоже полуоткрытыми губами касалась моих плеч, торса, живота и всего тела — решительно всего. Я целовал ее ноги, икры, бедра, лобок и округло-упругие ягодицы, которые пульсировали, как маяк с двумя светильниками. Каждая из ее грудей открывала, при моем прикосновении, целый миниатюрный мир, свидетельствующий о большом сказочном мире всей Зазы. Вдруг я яростно возжаждал свежих гормонов ее красоты, ища их в самом источнике. Там тоже все вздрагивало и вибрировало, как плод, наполняющийся соком. И я вкушал от этого плода, шелковистого, влажного, бездонного. То была модель ее красивых и сильных губ, высоко поднятых скул, то был ее второй лик, выражающий собой нерушимую краску, радость гармонии и грации. Мы снова слились в затяжном поцелуе, а там, там мы тоже утонули друг в друге. Несколько раз в течение ночи мы доходили до вершин экстаза, сваливаясь оттуда, как в пропасть, и снова поднимаясь.
