Валентин Афонин - Однажды навсегда
В поисках темы для разговора, продолжая блаженно улыбаться, проследил за взглядом незнакомки на дом.
И не увидел ничего особенного: дом как дом, окна как окна.
Люстры-светильники, традиционно висящие меж занавесками, освещали, будто в блеклых слайдах, замкнутое потолками и стенами, коврами и мебелью, неподвижное, без людей, словно застывшее пространство комнат-ячеек.
— Итак?.. — Он сделал мхатовскую паузу, но она не поняла глубокого подтекста, и ему пришлось договаривать: — Вы, конечно, счастливы…
Она и этого не оценила: взглянула только искоса, с презрительной усмешкой, и закуталась в свою куртку с капюшоном.
Несколько обескураженный таким неудачным началом, он все же не терял надежды на более успешное продолжение и улыбался безмятежно-самоиронично, но… как продолжать-то? — вот ужас!
До чего же легко-удивительно было по телефону и оказалось вдруг трудно-мучительно здесь!
Конечно, сам виноват: задал глупый претенциозный тон, и, естественно, она запрезирала его сразу на сто очков вперед.
К тому же не надо было так открыто глазеть на нее, когда зажглась лампочка. Нельзя было показывать, что она ему понравилась. Это непростительная ошибка, тем более, что он ей — увы…
Ну, нет, мелькнуло что-то в самый первый момент, но потом — полнейшее разочарование, безмолвие и равнодушие, ужас и кошмар.
Впрочем, с другой стороны, он ведь и не искал большого успеха, а чисто спортивное любопытство, в общем, удовлетворил: лет шестнадцать-семнадцать девчонке — по телефону казалась старше, — ну симпатичная вроде, даже, может, красивая, пусть, в этом полумраке не очень-то разберешь, какая она, но сразу видно, что зелень зеленая, в школу небось еще ходит, а мнит о себе Бог знает что.
— А это, значит, ваш дом?
— Да, это, значит, наш дом.
— А окна ваши на этой стороне?
— Седьмой этаж, пятое справа, мое личное.
— Это… рядом с балконом? Без света?..
На столь очевидное она не сочла нужным даже кивнуть, и он покладисто замолк, утешаясь мыслью, что имеет дело с ребенком, который ужасно хочет выглядеть старше своих юных лет. Это же, кстати, становилось и забавным: нянчиться так нянчиться — прекрасная отмычка!
— Простите, а рядом с вашим чье окно? С балконом?
— Мамино.
— Тоже не спит? Волнуется, наверно?
— Ужасно. Футбол по телевизору. Кубок чемпионов.
— Кто с кем?
— Наши с иностранцами.
— Ах да, точно. Сегодня все говорили об этом. А мама за кого фанатеет?
— Мама не фанатка. Просто патриотка.
— Понятно. Значит, за наших.
И вдруг — аж волосы встали дыбом: из темноты, откуда ни возьмись, ужасающе стремительно возник и подлетел какой-то черный клубок и чуть ли не вспрыгнул на скамейку, завертелся внизу, засопел, заскулил… «Ваф?!» Черный пудель, что ли?!
— Тихо, тихо, Чино, не пугай дядю, — спокойно, по-хозяйски, заговорила она, как видно, не просто со знакомым, а именно со своим собственным пуделем. — Дядя и так всего боится, понял? Иди, гуляй, малыш, я скоро позову, не волнуйся. Гуляй, Чино.
Пудель недоверчиво выслушал ее, посмотрел на дядю-незнакомца — умные глазки сверкнули из глубины нестриженной морды — и быстро-быстро потопал прочь.
Вот оно что-о! Она, значит, вышла прогуливать этого Чину, а все остальное сбоку припека?! Та-ак…
— Что? — пробасила она вызывающе весело. — Разочарованы?
— Вообще-то… — усмехнулся, покачал головой. — Не ожидал.
— А никто вас не держит, между прочим.
— Да ничего, ничего, посижу.
— Зачем же такие одолжения? Идите.
— Вы так думаете?
— Конечно! Давно пора.
Он, будто бы колеблясь, посмотрел в сторону, откуда пришел, в дебри-потемки, вздохнул:
— Нет.
— Почему же «нет»?
— Там темно, страшновато.
— А здесь?
— А здесь — светло.
— Ну как хотите.
— Благодарю.
— Не стоит благодарности.
— Извините.
Она хотела было и на это возразить, но, видать, устала препираться и отвернулась с показным безразличием.
А он, все еще переживая историю с пуделем и пытаясь глазами отыскать его во тьме среди зарослей, и в самом деле подумывал об отступлении.
Сколько же можно позориться?!
Однако и уходить, конечно, надо было достойно: не сразу, не вдруг, а выждав момент поудобней.
К счастью, в доме из окна какой-то квартиры послышался сдавленный крик домашнего футбольного болельщика; затем, будто дуновение ветра, отдаленный шум трибун и ликующая скороговорка комментатора.
— Легок на помине… — Радуясь новому поводу для разговора, он с любопытством вглядывался в окна, замечая теперь в некоторых телевизионное мерцание. — Не иначе как наши забили гол.
— Да, не иначе, — согласилась она, но, имея в виду, почудилось ему нечто другое, не футбол.
Он покосился на нее в тоске и чуть было не вздумал выяснять отношения, но вовремя вспомнил об отмычке и заставил себя улыбнуться.
— Азартная игра, — сказал он, не сдаваясь и продолжая умничать, но до боли ущемленное самолюбие все-таки скривило улыбку, и он замолчал, почти уже смиряясь с поражением.
От дома поплыл знакомый перезвон кремлевских курантов — по радио.
Одновременно, как по сигналу, погасло сразу несколько окон — вместо них остались черные дыры.
Куранты монотонно отсчитали двенадцать ударов — начался гимн.
Радио не выключали.
— Вот и полночь, — неожиданно печально сказала она, и это так славно у нее прозвучало, что он чуть за сердце не схватился: кольнуло что-то.
Видимо, она собралась уходить, а ему вдруг стало жаль отпускать ее так бездарно. Хотелось приоткрыться ей хоть на прощание, — но как?..
Он завозился, завздыхал, полез в карман за сигаретами, предложив, словно в шутку:
— Покурим? На посошок…
Она посмотрела на пачку в его руке, подумала и согласилась:
— Покурим… — Взяла сигарету.
Он удивился, зажег спичку.
Спокойный в безветрии огонек вспыхнул в ее глазах, как в елочных игрушках.
Она слегка наклонилась, не спеша прикурила и, кивком поблагодарив его, выпрямилась, вся окутанная дымом.
Он тоже, едва успев донести уже гаснущий огонек до своей сигареты, прикурил и усмехнулся: ему с первого взгляда стало ясно, что она не настоящая курилка.
— Да?.. — Она словно разгадала его усмешку. — И что?
— Нет-нет, ничего. Мне было почему-то очень важно прикурить от этой же спички.
Глаза ее — уже без огоньков — вызывающе прищурились:
— И больше вам нечего сказать?..
Он в недоумении воззрился на нее, удивленно качнул головой:
— Надо подумать.
