Джейн Арбор - Очарование страсти
— Не всегда, по-моему, — возразила Лин. — Я часто видела, что они совершенно откровенны с больными. Но я думаю, что как раз часть их искусства в том и заключается, чтобы уметь судить, в какой степени можно говорить правду о его состоянии каждому отдельному больному. Некоторые так легко пугаются…
— Да, но есть и такие, которые просто голову теряют от тех вещей, которых им не говорят.
— И это тоже правда. В общем, для врача, конечно, это трудное дело — правильно решить, — проговорила Лин.
— Вот возьми мисс Адлер, — продолжала Пэтси. — Она просто не верит нам, когда мы объясняем ей, что мистер Майклмас хочет пронаблюдать ее перед лечением. Она узнала или догадалась с самого начала, что, может быть, потребуется делать операцию, и она ждет, вся напряглась и все время, конечно, боится, что это может означать потерю голоса. Я считаю, что У.Б., во всяком случае, достаточно хорошо ее знает, чтобы быть с ней вполне откровенным относительно ее шансов!
— Но может быть, он считает, что не имеет права вмешиваться в дела доктора Майклмаса, раз уж она его пациентка, — напомнила ей Лин.
— Это я понимаю, конечно. Но мне кажется, никакого нарушения этикета не было бы, если бы он ей намекнул, что и как, в качестве друга, потому что он даже не скрывает от старшей сестры, что его визиты к мисс Адлер не носят профессиональный характер. Ты бы посмотрела на старшую — она прямо вся расплылась перед ним. «Ну конечно, коне-е-е-чно, я все понимаю, мистер Бельмонт!» — передразнила ее Пэтси со смехом.
Лин провела пальцем по краю подоконника, как бы проверяя чистоту:
— Ты говоришь, он часто навещает мисс Адлер?
— Да, почти каждый день, и всегда с букетом цветов и кучей журналов. А если не приходит сам, то присылает цветы. Например, сегодня утром принесли большой букет гладиолусов. Там была его карточка и по-французски приписано: «Воспоминание о триумфе». Ты сама посуди, Лин, где в это время года можно достать гладиолусы?
Лин очнулась:
— Гладиолусы? У крупных лондонских цветоводов есть все, конечно, но цена!.. — Она задумалась: гладиолусы — те самые цветы, с которыми Ева появилась на концерте и которые, значит, и тогда были от Уорнера, как и сегодняшний подарок. А «воспоминание о триумфе» — конечно, о триумфе ее красоты в тот вечер, которой Уорнер не смог сопротивляться, хотя и критиковал ее исполнение. Это воспоминание жгло ее, и сознательным усилием воли Лин прогнала от себя эти мысли.
Но на следующий день она получила болезненное напоминание об этом.
Она как раз пришла к себе после работы и уже сняла форменное платье, переоделась в обычное и собралась дойти до отдельных палат, чтобы узнать, когда освободится Пэтси. Она нашла ее в санитарном тамбуре посреди пустых ваз и груды цветов, которые нужно было немедленно расставить.
— Господи, Пэтси! Ты тут провозишься с этим еще час. Почему ты не заставишь практикантку заняться этими цветами! — возмутилась Лин.
Пэтси мокрой рукой провела по лбу, стирая пот:
— Я бы заставила, но у нас сегодня столько людей не хватает. Одна вчера заболела гриппом, другая, видно, тоже собирается, сегодня ходила как мокрая курица, пока старшая не отослала ее после ленча. Душенька, помоги мне с этим, я тогда поскорее кончу.
— Конечно помогу. Ты говоришь, грипп? Боже упаси нас от той эпидемии, что была зимой три года назад. Помнишь, что было?
— Еще бы не помнить!.. — пылко сказала Пэтси. — Резервного персонала никого нет, половина из нас еле ноги таскает, живут на аспирине, потому что кому-то надо ухаживать за второй половиной, которые совсем свалились. Но ты тогда не заболела?
— Нет, мне тогда повезло. У меня и еще нескольких человек оказалось крепкое здоровье, как считается, — подтвердила с улыбкой Лин. — Но наверное, я никогда в жизни так не уставала и потом часто думала, что же мы будем делать, если случится опять что-нибудь чрезвычайное — например, будет поступать огромное количество раненых или больных…
— Да… Хорошо, что пока этого не было. — Пэтси на шаг отступила от вазы, которую она только что закончила: — Посмотри, милая — обе вазы для моей бедной язвы из двенадцатой палаты (Пэтси часто обозначала своих пациентов их диагнозами). А что, если нам освободить немного места? Ты отнесешь эти цветы в палату, тут будет посвободнее, и я займусь этими.
— Я не в форме. Как же я туда пойду? — возразила Лин.
— Ну и пусть. Ты в палату не входи, а просто поставь их на столике у двери в двенадцатую, в коридоре, и подожди меня. Я тут с этим кончу, захвачу второй букет для язвы и все принесу, а ты мне будешь открывать двери в палаты.
Лин согласилась и, взяв две вазы в обе руки, понесла их в отделение. Вазы были тяжелые, и она с облегчением поставила их на коридорный столик, как сказала Пэтси. Отступив на шаг, она осмотрела оба букета и решила, что надо подправить некоторые веточки, пострадавшие от переноски. Она занялась этим и вдруг заметила, что дверь напротив палаты номер двенадцать открыта настежь, и она не могла не услышать голоса, доносящиеся из палаты. Она настолько изучила голос Уорнера Бельмонта, что сразу узнала его. Ему отвечал голос Евы Адлер, показавшийся Лин еще более привлекательным и волнующим из-за легкой хрипотцы.
Уорнер говорил ей:
— Я вижу, ты получила мои цветы. Ты поняла, что я написал на карточке?
Ева засмеялась не совсем приятно:
— Дорогой мой Уорнер, как тебе известно, я умею читать по-французски.
— Ты прекрасно знаешь, что я хотел сказать, дорогая. Я подумал, что, может быть, ты не поняла, о чем я пишу.
— Поняла. Не беспокойся. — В голосе Евы были горькие нотки. — Ты хотел подчеркнуть, что последний раз, когда я выступала — на этом вашем дурацком концерте, — я пела отвратительно. Смеялся надо мной, изощрялся в саркастических замечаниях на мой счет!
Оба замолчали. Потом Уорнер медленно сказал:
— Ты… так подумала?
— Что же еще можно было подумать?
— Значит, ты ничего не поняла. Я-то думал… Впрочем, ты и вправду могла не понять. Потому что, Ева, дорогая, я хотел, чтобы эти цветы были напоминанием о моем триумфе.
— Твоем?!
— Да. Как ты помнишь, ты отказалась и слушать, когда я попросил тебя выступить у нас на концерте. А потом, когда ты все-таки приехала, я понял, что ты изменила свое решение — ради меня. Я очень ценю это, Ева. Ты, наверное, теперь поймешь, что для меня это явилось чем-то вроде неожиданного триумфа?
Ева ничего не ответила, и он продолжал:
— Конечно, с тех пор я понял, что у меня сложилось неправильное представление о тебе и что ты не хотела петь, потому что уже тогда не чувствовала себя в форме. Но ведь ты мне ничего не сказала, и это было неправильно; и все же потом ты прислушалась к моей просьбе и приехала. Я понял так, что это означает, что, наконец, ты начинаешь…
