Кей Мортинсен - Лето перемен
— Вера…
— Что, милая?
— Как… они ко мне относятся?
— Хорошо.
— Это точно?
— Видишь ли, Марго никогда бы не задала такой вопрос, потому что все эти люди для нее просто не существовали. Она не замечала их и творила, что хотела, забыв, что в деревне все про всех знают. Все же на виду! И какой ты человек, сразу раскусят. Ты добра и красива, умна и тактична, неужели ты считаешь этих людей дураками, неспособными увидеть это и понять?
— Нет, но…
— Они все любят Джона, переживают за него, желают ему счастья. Ты им нравишься, это видно по глазам. А теперь извини, я обещала полечку местному аптекарю. У него подагра, так что это ненадолго. Выпей эля. Здесь его варят по старинным рецептам, на цветущем вереске.
Вера стремительно ринулась в людской водоворот, а Вероника осталась на месте. Вернувшийся Дик смахнул пот со лба и принялся усердно ухаживать за «молодой леди», то и дело подливая ей в стакан душистый и пряный эль и без умолку рассказывая о том, что ПРАВИЛЬНО готовить эль могут только в его доме, да у Пратчеттов, ну и, понятное дело, нянюшка Нэн, да только она, старая ведьма, дай ей Бог здоровья, никому не рассказывает, корицу-то сыпать в сироп либо прямо в чан…
Через четверть часа Джон пробился к Веронике и был встречен ее жизнерадостным смехом. Он с веселым изумлением уставился на румяную и веселую «тетю Ви», которая сидела на краю стола и болтала ногами.
— Синеглазая, а ты в курсе, что эль — горячительный напиток?
— Нет! У меня прошла голова! Вот только стол качается.
— Боюсь, это не стол… Может, пора отвезти Джеки домой? Заодно и ты проветришься. Решено, идем прощаться.
— Со всеми?!
— Конечно!
Он снова обнял Веронику за талию и повел сквозь толпу, раскланиваясь и улыбаясь со всеми направо и налево. Девушка тоже кивала и улыбалась, но мысли ее были далеко. Вернее, никаких мыслей у нее не было.
Была только теплота, разлитая в груди, было ощущение безбрежного счастья, потому что ее обнимали эти руки, была неимоверная легкость в ногах, которые несли ее по мягкой траве в бархатную ночь…
Джеки будет счастлив в этом прекрасном краю, среди этих замечательных людей.
А она… она этого уже не увидит. Она станет чужой для него. В крайнем случае — надоедливой старой тетушкой, донимающей бесконечными вопросами о школе и планах на будущее.
И будут вежливые холодные поцелуи в щеку, но никогда, никогда в жизни златокудрое чудо не врежется в нее с разгона и не зароется чумазым носиком-кнопкой в белую блузку, и не будет больше того безбрежного счастья, в котором она прожила эти два месяца.
Вероника застонала в голос, и Джон в тревоге посмотрел на нее.
— Что-то не так?
— Я… я…
— Ви, детка, ты устала! Поезжайте с Джонни и малышом, тебе надо выспаться. Господь да благословит тебя, девочка. Я жалею, что ты не моя дочь, но знаешь… как чудесно, что ты вошла в нашу жизнь!
Вера звонко чмокнула Веронику в щеку и умчалась на очередную полечку, а Вероника продолжила ковыряться в собственной душевной ране.
Вошла в их жизни! Как вошла, так и вышла, так надо было сказать.
— Ты сильно устала?
— Это хорошая усталость. Знаешь, меня никогда в жизни столько не целовали и не обнимали, не говоря уж о комплиментах.
— Ну, в детстве-то…
— Да нет… Мать… приемная мать, я имею в виду, обожала Марго, а папа не слишком хорошо умел выражать свою любовь. Марго была красивенькая, живенькая, а я толстая и неповоротливая… Кэролайн тоже здесь? Не знала.
— А как же. Праздники она не пропускает никогда. Ничего, присмотрит за мамой.
Вероника мрачно смотрела в окно, исподтишка бросая ревнивые взгляды на Кэролайн, отплясывающую в отсветах пламени костра. Конечно, как же ей, в своем платье за два фунта, тягаться с легконогой богиней в тончайшем произведении искусства из натурального шелка?
Они отъехали не слишком далеко, как вдруг Джон резко остановил машину и вышел из нее. Удивленная Вероника высунулась в окно и окликнула его, но молодой человек не обернулся. Он сжал виски ладонями и тихонько застонал. Тогда напуганная Вероника выбралась из машины, в несколько шагов догнала его и прикоснулась к плечу.
В одно мгновение она оказалась лежащей на мягком мху, в густой траве, задохнулась от аромата вереска, выгнулась в руках Джона, словно лук в руках умелого лучника…
Он с рычанием приник к ее губам, и вся тяжесть его горячего, жадного тела прижала Веронику к земле.
— Я не могу, синеглазая! Ничего не могу с собой поделать. Когда я рядом с тобой, мне все время хочется любить тебя!
— Ты не можешь…
— Могу, еще как могу! Но только когда ты будешь готова!
И новый поцелуй, бешеный, бесстыдный, раздирающий губы и душу.
— Оставь меня, Джон! Выпусти…
— Если бы я мог так легко это сделать!
— Я не позволю тебе…
— Вероника! Забудь ты все на свете! Раздели со мной удовольствие. Верни мне страсть. Люби меня!
— Я не…
— Просто люби, красивая! Просто не выпускай из плена…
Его руки были бесстыдными и нежными, губы мягкими и яростными, тело горячим и желанным… Вероника извивалась в его объятиях, уже не вполне твердо понимая, вырывается она или старается прижаться к Джону потеснее…
— Пожалуйста, Джон… Не надо… против моей воли не надо…
Он застонал, а потом обжег бешеным, безумным и веселым взглядом.
— Я не причиню тебе боли. Только нежность. Ты узнаешь, что удовольствие бывает огромным, как небо.
— Джон…
И не стало ничего на свете. Исчезли звезды, луна, травы, цветы, люди, костры, песни, небо.
Исчезла Вероника Картер. Джон Леконсфилд исчез несомненно.
Осталось только чистое, незамутненное мыслями и сомнениями наслаждение, цунами страсти, тайфун любви, которым было, в сущности, наплевать, какое тысячелетие на дворе. Внутри того существа, которое когда-то было Вероникой, вспыхнул огонь, залил золотом вены, расплавил кости и жилы, высвободил нечто, так долго дремавшее под скучной оболочкой нетронутого тела, и забушевал на губах того, кто совсем недавно назывался лордом Февершемом…
И два вихря, сплетясь в один, взмыли в темную глубину прошлого и будущего, разорвали завесу времени, и лица архангелов на небесах оказались так близко, что Вероника почти сразу узнала их.
Потому что у всех них было лицо Джона.
Она лежала, нагая, прекрасная, разметавшись по сырой траве, словно отблеск луны в темноте, словно слиток серебра, словно облачко, в которое превращаются на заре феи.
Джон сидел рядом, обхватив голову руками. Он был измучен, обессилен и лишен даже последнего своего прибежища — холодного душа.
