Сандра Мэй - Весенние мелодии
И надо ли понимать?
Джеки не видела во сне ничего – и знала все тайны Вселенной. Она была ветром и травой, солнцем и водой, она умирала и воскресала, едва успевая удивиться тому, что все-таки жива. Оказалось, что вся ее жизнь не стоила ничего, потому что только сейчас она жила по-настоящему. Только этой ночью, в объятиях Рика, она видела истинные цвета травы и неба, слышала все звуки, пронизывающие лес и сплетающиеся в удивительную симфонию, вдыхала аромат трав и цветов и сама была этими цветами и этой травой.
Она таяла от счастья в этих сильных, уверенных, очень мужских руках, она пила его поцелуи и наслаждалась запахом его кожи, она ненасытно и смело ласкала, гладила, впивалась, познавала, брала и отдавалась, не сомневаясь и не задумываясь.
Впервые в жизни она чувствовала себя целой, единой, могучей и прекрасной, почти бессмертной и очень красивой.
Они сплелись в неразделимом объятии, превратились в изваяние, замерли – но только на мгновение, а потом что-то изменилось в мире, и ветви деревьев, ночной ветер, сияние звезд подхватили их общий счастливый крик… смех? стон? Какая разница!
И солнце, которое еще не взошло, взорвалось от прикосновения к коже, разлетелось на тысячу тысяч звезд, тьма окутала их плечи и вознесла в такую высь, что и не рассказать словами, и выяснилось, что ученые, как всегда, ошибаются, потому что ангелы все-таки есть, и трубы у них именно, что золотые…
И они летели, обнявшись, сквозь теплую, нежную тьму, а в конце вспыхнуло новое солнце, облило их золотом новорожденных лучей, и тогда тьма мягко опустила их на невидимый и мягкий, как пух, песок времени, укутала плащом вечности и оставила отдыхать.
Она помнила, как они лежали утром, в полусне, ошеломленные, вычерпанные до дна, измученные и счастливые, не в силах разомкнуть объятий. Как ни странно, лес, трава и солнце остались на месте, хотя в принципе этого не могло быть.
И еще помнила бессвязные ночные слова. Самые бестолковые слова на свете – это разговор двух влюбленных…
– Джеки?
– Мм?
– Я тебя люблю.
– И я тебя.
– Джеки?
– А?
– Ты моя женщина.
– Да.
– И ты всегда будешь со мной.
– Всегда.
– А я всегда буду с тобой, потому что я – твой.
– Мой. Твоя. Ох до чего же здорово…
Полежали, помолчали, остывая.
– Джеки?
– А?
– Я тебя… тебе не больно… ну…
– Рик!
– Что?
– Я тебя люблю.
Как правило, разговоры всех на свете влюбленных довольно бессодержательны на вид, хотя на самом деле полны глубочайшего смысла. Просто это смысл только для двоих.
Джеки О’Брайен проснулась, словно от удара. Полежала немного, пытаясь понять, что происходит.
Вероятно, просто жара. Неимоверная для весны духота, вот голова и разболелась. Говорят, нельзя спать на закате. Сейчас еще не закат, но дело к вечеру. Солнце стало красноватым и каким-то зловещим. Джеки резко села на постели, стараясь не поддаваться нахлынувшей панике.
Жара – это полбеды. Страшнее и труднее – наступившая тишина. Птицы не пели. Цикады и кузнечики не звенели. Кажется, даже листва не шелестела – возможно, потому, что вокруг стояли лишь сосны и могучие ели.
Джеки передернула плечами. Ощущение тревоги нахлынуло, словно волна. Она не знала, как с ним справиться.
Что-то назревало…
13
Рик и Сэм подъехали к своему дому в мрачном молчании. Во-первых, их, судя по всему, ждала нешуточная битва с мамой Каллахан, во-вторых… гроза, наверное, собиралась. Было тяжко и душно.
Дейрдре Каллахан птицей метнулась с крыльца. Все, что они собирались сказать, было несущественно. Куда важнее – и страшнее – было то, что мама Каллахан выглядела на все свои шестьдесят два.
Она упала на грудь растерявшемуся Сэму и обняла его за шею руками.
– Сэм… О, Сэм!
– Голубка моя, Дейрдре… что с тобой?!
– Идиот несчастный! Ненавижу тебя. Зачем я сказала «да», ведь епископ спрашивал, был же шанс…
– Родная моя, прости, ты же знаешь, такая работа. Не всегда и не все можно сказать сразу…
– Прости меня, Сэмми!
– Что?!
– Я – старая дура.
Рик испытал примерно то же, что испытывает ковбой, получивший копытом в грудь. Мама Дейрдре просит прощения?! Не иначе мир перевернулся.
Сэм Каллахан осторожно гладил жену по плечу.
– Родная, что с тобой?
– Сэм… Я столько уже перевоображала…
– Конечно, я все тебе сейчас…
– Сэм, что-то происходит. Я не знаю, что именно… но что-то давит мне на сердце. Рики…
– Мам, ты извини, что так…
– Я все знаю. Нет! Я ничего не знаю! Я не понимаю, что творится. Сэм… Рик… Я боюсь!
Даже сержант, сидевший за рулем, громко вздохнул. Миссис Каллахан внушала всему личному составу огромное уважение – и огромный же трепет, но уж представить ее испуганной…
– Сэм…
– Дейрдре! Приди в себя! У нас с твоим сыном есть много что порассказать, но это не значит…
– Пейдж пропала.
– Что?
– Пейдж. Я знаю, вы оба ее не любите, но постарайтесь судить здраво. Ее нигде нет. Дома заперты собаки. Она не звонила и не приходила.
– Наверняка подсматривает за кем-нибудь…
– Сэм, она всегда берет с собой собак. И потом, они не скулят и не гавкают, они воют.
– Мать, ну ты и…
– Сэм Каллахан! Никто из моей родни не был истериком или сумасшедшим. Но никто из нас не плевал на предчувствия – судьбу нельзя обманывать и сердить. Собаки Пейдж воют… ПО ПОКОЙНИКУ!!!
– Дейрдре…
– Пожалуйста, Сэм…
Никто и никогда, будучи в здравом уме, не решился бы сказать – или даже подумать – что детектив Каллахан-старший способен поддаться женской истерике. Точно так же никто бы в жизни не предположил, что жена детектива Каллахана склонна к этим самым истерикам. Вероятно, именно поэтому Сэм и принял следующее решение:
– Садись в машину, мать. Джонни, в «Сосны».
Полицейская машина рванула с места. Навстречу ей наползала от леса огромная, желто-бурая и лиловая туча.
Патрульный у восемнадцатого коттеджа был искренне удивлен.
– Сэр, здесь никого не было, клянусь матерью. Я приехал, послал Джека на тот угол, а сам не спускал глаз с дома. В коттедже тихо и пусто. Ни одного чужого.
– А своих? Местных?
– Тоже никого. Никого вообще, сэр.
Сэм заворчал, словно просыпающийся вулкан.
– Рики? Ствол наизготовку. Пошли.
– Сэм…
– Мать, ты здесь исключительно по блату, так что сиди и не свисти. Сержант – смотреть в оба.
Рик привычно передернул затвор. Голова стала чистой, светлой и просторной – наверное, у шаолиньских мудрецов это называется «освободить сознание». У американских полицейских это называется иначе. Служить и защищать.
