Дэвид Лоуренс - Счастливые привидения
Для Принцессы бостонские родственники много лет оставались некой условной реальностью. Она жила с отцом, а он постоянно путешествовал на свои скромные доходы. И никогда не бывал в Америке. У девочки часто менялись няни. В Италии была контадина[25], в Индии — айя, в Германии — светловолосая сельская девица.
Отец и дочь были неразлучны. Но отец не стал отшельником. Где бы ему ни приходилось бывать, его замечали в разных домах, куда он приходил с официальными визитами к ланчу или к чаю, и почти никогда к обеду. Всюду он бывал с дочерью. А она как будто родилась взрослой, но так ею и не стала. Всегда казалась на удивление мудрой и одновременно по-детски наивной.
В этом был виноват отец.
— Моя Принцесса должна поменьше обращать внимания на взрослых и на то, что они говорят и делают, — повторял отец. — Взрослые сами не понимают, что они говорят и делают. Они болтают и болтают, обижают друг друга и себе тоже делают больно, а потом плачут. Не обращай внимания, моя маленькая Принцесса. Все это пустяки. Внутри каждого человека сидит еще одно существо — демон, которому на все наплевать. Все, что они говорят, делают и чувствуют, — шелуха, и с ней надо поступать, как повар поступает с луковичной шелухой. А вот с зеленым демоном, который внутри, ничего нельзя поделать. Этот зеленый демон никогда не меняется, и ему безразлично то, что происходит снаружи, ему безразличны болтовня, мужья, жены и дети, заботы и волнения. Когда отбрасываешь все наружное, что есть у мужчины или женщины, то остается один зеленый демон; и этот демон — истинная суть и мужчины, и женщины. Ему никто не нужен, потому что он принадлежит к демонам или к феям, которым дела нет до людей. Есть большие демоны и средние демоны, и прекрасные демонические феи, и обыкновенные феи. Однако среди фей не осталось ни одной королевского происхождения. Кроме тебя, моя Принцесса. В тебе последней течет древняя королевская кровь, ты — последняя, моя Принцесса. Других нет. Ты и я — больше никого. После моей смерти ты останешься одна такая на свете. Вот почему, дорогая, тебе не следует беспокоиться ни о ком из смертных. Их демоны — низкого происхождения, они все из простых. В их жилах течет обыкновенная, а не королевская кровь. Когда меня не станет, будешь ты одна. Всегда помни об этом. И всегда помни, что это большая тайна. Если расскажешь кому-нибудь, то тебя постараются убить из зависти к твоему королевскому происхождению. Это, дорогая, наша с тобой большая тайна. Я — принц, ты — принцесса, и в наших жилах течет кровь королей давнего-давнего прошлого. Мы сохраним нашу тайну, и только мы с тобой будем о ней знать. Поэтому будь очень вежливой со всеми, ведь noblesse oblige[26]. Однако не забывай, что ты — последняя из Принцесс, и все остальные ниже тебя по происхождению, менее благородны и ближе к черни. Дорогая, будь вежливой, ласковой, отзывчивой. Но ты Принцесса, а они простые люди. Никогда не принимай их за ровню. Они не ровня тебе. Каждый раз ты будешь убеждаться в отсутствии того… того, что отличает королей и королев, в отсутствии того, что есть у тебя…
Принцесса в раннем детстве выучила два урока. Первый: она должна быть скрытной и ни с кем не общаться, кроме отца. И второй: если уж приходится общаться с другими людьми, то надо делать это в несколько наивной, благосклонной, вежливой манере. Когда Куколка была еще совсем ребенком, в ее характере уже выкристаллизовалось нечто такое, отчего она рано, но окончательно сформировалась, стала твердой, как горный хрусталь.
— Милое дитя! — говорили о ней хозяйки домов, где принимали отца и дочь. — Она такая необычная и старомодная, настоящая леди, бедная крошка.
Малышка всегда прямо держала спину и была на редкость грациозной. Маленькая, почти крошечная, она казалась подмененным ребенком[27] рядом с высоким, красивым, немного сумасшедшим отцом. Одевалась она просто, обычно в платья голубого или нежно-серого цвета с маленькими воротничками в миланском стиле, и носила очень тонкое белье. У нее были изящные маленькие ручки, и рояль под ними звучал, как спинет. Выходя из дома, вместо пальто она надевала плащ или пелерину и маленькие шляпки, какие носили в восемнадцатом веке. Ее розовые щеки наводили на мысль о яблоневом цвете.
Выглядела она так, словно сошла с картинки. Однако до самой ее смерти никто не имел ни малейшего представления о том невероятном образе, который для нее сотворил ее отец, которому она никогда не изменяла.
Дедушка, бабушка и тетушка Мод дважды настояли на свидании с девочкой, один раз в Риме и один раз в Париже. Оба раза они были очарованы малышкой, но одновременно огорчены и раздосадованы. Она произвела на них впечатление своей утонченностью, своей невинностью. И в то же время поразила редкой проницательностью и уверенностью в себе. Американских родственников рассердили ее покровительственный тон и очевидная душевная холодность.
Разве что своего дедушку она в прямом смысле слова околдовала. Он был очарован; может быть, даже по-своему влюбился в безупречную крошку. Его жена постоянно ловила его на том, что он вспоминал внучку, не мог забыть о ней много месяцев после их встречи и мечтал о том, как бы повидать ее снова. До конца своих дней он не расставался с надеждой, что она приедет и будет жить в его доме — с ним и со своей бабушкой.
«Дедушка, я вам очень благодарна. Вы очень добры ко мне. Но мы с папой всегда были вместе, мы привязаны друг к другу и живем в нашем особом мире».
Отец показал ей мир — снаружи. И приучил ее читать. Став подростком, она читала Золя и Мопассана и глазами Золя и Мопассана видела Париж. Немного позже она прочитала Толстого и Достоевского. Достоевский ошеломил ее. Остальные книги были более доступны ее практичному осторожному разуму, вполне были понятны, например, новеллы «Декамерона», хотя она читала их на том итальянском языке, на котором они были написаны, или, скажем песнь о Нибелунгах. Не такая, как другие, не от мира сего, она, казалось, всё отлично понимала своим холодным умом, во все вникала с пылом отсутствующего в ней огня. Она была, словно подменное дитя, рожденное феей.
И этим навлекала на себя странную неприязнь. Таксисты и проводники в поездах, особенно в Париже и Риме, грубили Куколке, стоило ей остаться одной. Почему-то в них тотчас просыпалась откровенная враждебность. Они нюхом чуяли ее странную чуждость, явную и не доступную их пониманию чуждость всему тому, что они ценили больше всего. Она была на редкость самоуверенна, и цветок ее девственности не источал никакого аромата. Она так воспринимала дюжего чувственного таксиста в Риме, словно он был фигурой в фантастическом орнаменте, созданном, чтобы вызвать у нее улыбку. Благодаря Золя, она все знала о нем. И забавная снисходительность, с какой она, хрупкая и прекрасная, приказывала ему (словно она-то и была единственной реальностью, а он, грубое чудовище, был неким Калибаном[28], барахтавшимся в грязи у пруда с чудесными лотосами), мгновенно вызывала ярость у истинного средиземноморца, который гордился своей beaute[29] мужественностью и для которого кроме тайн фаллоса других тайн не было на свете. Он строил жуткую гримасу и обижал ее самым грубым и непристойным образом — это было отвратительно. Своей стерильной чистотой она словно богохульствовала и оскорбляла его чувства.
