Джессика Стил - Командировка в Копенгаген
Дверь тут же распахнулась. Сэвилл сменил халат на брюки и рубашку и не только превосходно выглядел, но казался еще и в прекрасном расположении духа.
— Что вы так долго?
Эдни переступила порог, и он закрыл дверь.
— Вы прекрасно выглядите, — бодро сказала она. — Как самочувствие?
Он смотрел на нее с безучастным видом.
— Лучше не бывает, — ответил он.
Они прошли в гостиную, и Эдни протянула ему бумаги.
— Если хотите, мы можем просмотреть почту сейчас, а хотите — после того, как я приготовлю вам что-нибудь поесть.
— Знаете… мне может это понравиться, — пробормотал Сэвилл.
— Не стоит обольщаться — это всего-навсего обед.
— Мне неловко пресекать ваш порыв, но… — (Как она любила его! Эдни отвернулась.) — Миссис Дин говорила что-то насчет запеканки и салата, — сообщил ей Сэвилл. — Может быть, сначала поедим?
Войдя на кухню, Эдни увидела, что все уже приготовлено. Запеканка была еще теплой. И если завтракали они на кухне, то обед Эдни (Сэвилл настоял на помощи) перенесла в столовую.
Спустя три четверти часа они сидели друг напротив друга, наслаждаясь каждым моментом дружеской беседы.
— Вы давно здесь живете? — спросила она, восхищаясь его элегантной столовой (и еще больше им самим).
— Около пяти лет, — ответил Сэвилл и прежде, чем она успела задать еще вопрос, спросил сам: — А вы?
— Я?
— Вы живете в милом старом доме. Вы всегда там жили?
Она хотела говорить о нем, а не о себе!
— Когда мои родители разошлись, я жила какое-то время с матерью.
Эдни изложила ему очень мягкую версию тех споров, которые случались между ее родителями.
— Значит, ваш отец хотел, чтобы вы жили с ним? Вы, должно быть, очень близки, — заключил он.
— Да, — подтвердила она. — Когда моя мать снова вышла замуж, он скандалил до тех пор, пока не получил опеку надо мной.
— С условием, что вы будете навещать мать каждые две недели?
Эдни взглянула на него, пораженная. Ей было безмерно приятно, что он помнил так много из ее рассказов.
— В общем, да, — улыбнулась она.
Сэвилл посмотрел на нее. Его выразительный рот тронула легкая улыбка.
— И при том, что уже не обязаны подчиняться решению суда, вы продолжаете ездить каждые две недели в Бристоль?
— Мне это приятно. Мама радуется, когда я приезжаю, и… — она вспомнила про Копенгаген, — только что-то очень важное может помешать мне поехать туда.
— Простит ли меня когда-нибудь ваша мама, как вы считаете?
Эдни засмеялась. Почему же не простит? Дочь любила его, и матери было бы этого достаточно.
— В прошлую субботу… в Бристоле все прошло очень хорошо, — сообщила Эдни, почувствовав, что должна что-то сказать.
Он устремил глаза, в которых все еще искрился смех, на ее лицо.
— А в эти выходные вы опять собираетесь в Бристоль? — спросил он.
Эдни покачала головой.
— Два раза подряд? Мой отец воспротивится.
— Я вижу, он вас очень любит, — заметил Сэвилл.
Эдни хотела, чтобы и Сэвилл ее любил. Мысль, что он никогда не полюбит ее, больно ранила.
— Пожалуй, помою тарелки и приведу в порядок кухню, — Эдни решила сменить тему.
Сэвилл внимательно посмотрел на нее.
— Не хотите ли сыра с печеньем на десерт?
К счастью, он понял, что у нее нет желания говорить о своей семье.
— Я не привыкла объедаться во время обеда, — отказалась она. — А вы можете угощаться, если хотите.
— Нет, спасибо, — ответил он и добавил: — Знаете, я изменил свое мнение. Мне нравится, когда вокруг меня суетятся.
Эдни почувствовала себя такой счастливой, что ее снова стало распирать от желания засмеяться. О, Боже, он подумает, что перед ним полоумная, если она не будет сдерживаться.
— Пользуйтесь, пока можно, — сказала она. — Я скоро возвращаюсь на работу. — И, взяв пару грязных тарелок, поспешно удалилась на кухню.
Эдни почти справилась со своими чувствами, когда Сэвилл, принеся остальные грязные тарелки, вошел в кухню.
— Разве вы не останетесь до полуночи, как было предписано?
Прервав свое занятие, Эдни обернулась и внимательно посмотрела на него. Выглядел он нормально, но как знать?
— Голова болит? — спросила она, продолжая вглядываться в его лицо.
— Нет, — ответил он.
Это ничего не значило. Возможно, он принял обезболивающее за несколько минут до ее прихода. Она отчаянно захотела, чтобы он отменил завтрашнюю поездку в Милан, хотя и понимала всю ее важность.
— Идите в гостиную и сядьте там, а я принесу вам кофе, — предложила Эдни. Сказав это, она вдруг засомневалась в том, что ему следовало пить кофе. По его взгляду она поняла, что Сэвилл снова готов командовать, и отвернулась.
— Я помогу вам мыть посуду.
Он взял полотенце и начал вытирать тарелки. Ей стало легче. Может быть, он и мечтал о чашке кофе, но она заварила чай. Из упрямства? Нет, она винила в этом любовь. Сэвилл отнес чай в гостиную и сел на диван.
Попивая чай, он начал тщательно разбирать документы, которые она привезла. Надо ли ему так напрягаться?
Эдни следила за ним, готовая ответить на все вопросы и пытаясь умерить свое волнение. Но это не получалось. Чем дольше он изучал лежащие перед ним материалы, тем сильнее ее охватывало беспокойство.
— Кстати, о матерях, — выпалила она ни с того ни с сего.
Сэвилл поднял глаза.
— Не понял?
— Вы дали слово своей маме, что днем приляжете! — напомнила она ему, нисколько не беспокоясь о том, что это выглядело глупо — впереди у Сэвилла было три невероятно тяжелых дня. Четыре, если считать напряженные совещания, которые проводились по пятницам.
Он сразу понял, что она имеет в виду. Но, вместо того чтобы, как она рассчитывала, безропотно пойти лечь, он скептически посмотрел на нее.
— Вы это серьезно? — спросил он недоверчиво.
— Я бы не стала нарушать слово, данное матери, — твердо сказала Эдни.
— Это шантаж! — обвинил он ее.
Пусть называет, как хочет, лишь бы это помогло.
— Возможно, — сказала она.
— Мама никогда не узнает.
Эдни сделала глубокий вдох.
— Узнает, если я возьму у Феликса телефон и позвоню ей, — пробормотала она, готовая к тому, что ее вышвырнут вон за нахальство.
Сэвилл все еще недоверчиво смотрел на нее. Вдруг озорной огонек вслыхнул в его глазах. Он встал.
— Тогда пойдемте.
Эдни машинально встала тоже.
— Куда? — спросила она. Его взгляд интриговал ее.
— Моя дорогая Эдни, — протянул он, — если я лягу… вы… ляжете со мной.
Онемев, она молча смотрела на него. Голова отказывалась соображать.
