Мэри Томас - Серебряный звон
— Ты, пожалуйста, выйди первой. Мы же не знаем, проснулся твой отец или нет! — В первый момент девушка не могла сообразить, о чем он говорит, но, вспомнив, что они не одни в доме, кивнула.
Отец был на кухне. Заслышав шаги, он не повернул головы, сделав вид, что ничего не слышит. Когда за Джорджем тихо скрипнула входная дверь, Мэри вошла в кухню, и Николас с деланным удивлением повернул голову:
— Дорогая, это ты?! Я и не слышал, как ты вошла. Доброе утро! Ты хорошо выспалась? — спрашивал отец, показывая всем своим видом, что не знает о том, что Джордж ночевал здесь. Но когда он увидел выражение лица Мэри, смысл его приветствия стал прямым: у девушки был крайне расстроенный вид.
— Что случилось, дочка? Тебя никто не обидел?
— Нет. Просто я завтра уезжаю.
— Надолго?
— Навсегда, отец. Мне здесь больше делать нечего, — сдерживая подступавшие слезы, ответила девушка.
— Жаль. Джордж — хороший парень, и у него серьезные намерения.
— Откуда тебе знать, какие у него намерения!
— Мы с ним вчера перед сном немного поговорили о тебе.
— Обо мне?!
— Да, о тебе! И я сказал, что последнее слово за тобой. Как ты решишь, так и будет.
— Если ты так хорошо знаешь мой характер, то тебе должно быть известно, как мне было плохо, когда ты бросил нас с матерью! — резко сказала Мэри.
Так начался разговор, к которому стремились и которого вместе с тем боялись отец и дочь.
— Мэри, моя родная девочка! Ты знаешь, что я оставлял письмо, перед тем как отправиться в больницу. Ты догадалась, умница, что его не следует читать. Письмо не содержало ответов на все возможные вопросы, поэтому нам лучше всего поговорить. Ты не хочешь выпить немного кофе?
У девушки комок подступил к горлу; едва ли бы она смогла сейчас сделать хотя бы один глоток. Мэри отрицательно покачала головой и с нервным нетерпением ждала, пока отец допьет кофе; потом они перешли в гостиную.
— Ты когда-нибудь слышала название «Конан-Бич»? — с неожиданного вопроса начал отец.
— Мама говорила, что это место, где вы познакомились или провели один из отпусков, что-то в этом роде.
— Да, — подтвердил отец и продолжал: — В этом месте мы провели наш чудесный отпуск. Но именно там началось мое падение.
Мэри смотрела на него, ничего не понимая. Ее колотила нервная дрожь.
— В этом городке я впервые попал на ипподром. Как новичку мне здорово повезло. Я решил еще раз попытать счастья, и мне повезло вторично. Я втянулся в игру. Когда твоя мать попросила меня больше этого не делать, я дал ей обещание, но удержаться уже не мог и тайком продолжал ходить на все бега как одержимый. Первое время мне удавалось как-то выкручиваться, у меня были небольшие сбережения. Но время шло, и они таяли. Ты подрастала, а я все меньше и меньше мог принести денег в семью. Мне становилось не по себе, когда я смотрел в твои доверчивые детские глаза. Каждый раз, отправляясь на ипподром, то обещал себе, что это в последний раз. Жена почувствовала, что я что-то скрываю, и решила, что у меня есть любовница. В первый момент это здорово меня задело. Если она могла так подумать, значит, доверие между нами утрачено; но потом, не находя сил бороться с наваждением, — а иначе тогдашнее свое состояние назвать не могу, — я несколько успокоился, решив для себя, что у меня осталась только ты. Мне грозила долговая тюрьма, и когда я не смог принести домой ни цента, решил уйти. Развод являлся призрачным спасением. Стив проведал о моих походах на ипподром и не бросил меня. Он спас меня от долговой тюрьмы и поддерживал все это время…
— А почему у тебя не сложилась жизнь со второй женой?
— Она была прекрасной женщиной, но постоянного безденежья вынести не смогла. В один прекрасный день я не застал ее дома, а в записке говорилось о том, что если она меня увидит, то не найдет в себе сил уйти. Я не преследовал ее, хотя своим бегством она причинила мне боль…
— Но почему ты избегал меня все эти годы?!
— Я не хотел, чтобы ты знала меня.
— Не понимаю.
— Мне стыдно было с тобой встречаться, я не хотел, чтобы люди знали, что у моей замечательной девочки такой отец!..
— Поэтому ты ни разу не поинтересовался, где я, что со мной?..
— Я следил за каждым твоим шагом. Знал о каждом твоем успехе.
— Я не верю тебе! Ты просто бросил меня, и все!
— Нет, Мэри! Я совершил ужасный поступок, но никогда не бросал тебя. Ты забываешь, что я полицейский. В любой день я мог узнать, где ты находишься.
— Но ты не мог узнать, что творится в моей душе. Из-за тебя я утратила веру в искренность людей, перестала доверять им. Тебя не было рядом, и никто не мог подсказать мне, правильно ли я поступаю. Ты не видел, как совершенно неподвижно, в глубокой депрессии сидела мать и все время повторяла одно и то же: «Как он мог, как он только мог бросить нас с тобой!» Ты думаешь, можно пронести через все это любовь? Ты не подавал вестей о себе, и мы даже не знали, жив ли ты, я же не полицейский, как ты! Тебе неизвестно, сколько ночей я проплакала, повторяя твое имя, напрасно призывая тебя!
У Николаса дрожали руки. Он протянул их к девушке:
— Доченька, прости меня, ради Бога! Я так виноват перед тобой! Я тысячу раз проклял тот день, когда не послушался жены, страдал все эти годы, потому что не видел своей любимой, единственной дочери. Моя дурная жизнь уже позади, но я умоляю тебя: не сломай свою собственную! Я неизменно любил тебя, но никогда не задумывался над тем, что мое поведение может так повлиять на твое мировосприятие! Только тогда, когда ты приехала сюда, я понял до конца, что наделал…
— Мне не важны причины твоего ухода из семьи. Я безумно хотела хоть изредка видеть тебя рядом, говорить, чувствовать тепло твоих рук… Может, время залечит эту боль, но пока… Мне лучше пожить одной. Все должно стать на свои места.
— А как же Джордж?
— Я боюсь, Тан. У меня должен совершенно пройти страх. Тогда и только тогда я смогу стать нормальным человеком…
— Будет очень жаль, если вы с Джорджем расстанетесь…
— Мне тоже, Тан, но ничего не могу с собой поделать. Поэтому-то я завтра и улетаю.
— Мэри, а как поживает мать?
— Нормально. Она вышла во второй раз довольно удачно замуж и родила ребенка. Но я — уже давно отрезанный ломоть, и мне никто не нужен. Все люди разные. Она не боится предательства, а я боюсь.
— Мэри, доченька, если можешь, прости меня, — сказал Николас и заплакал.
По щекам девушки тоже текла соленая влага. Она плакала сама и утешала отца, приговаривая:
— Тан, родной! Тебе же нельзя волноваться! Перестань плакать! — Дочь нежно гладила седые волосы отца, понимая, что излечить душевные раны может только время. Она сходила на кухню, нашла что-то успокоительное и протянула отцу, заодно приняла лекарство и сама.
