Лора Грэхем - Твоя навеки
— Женщина прекрасна во всех своих жизненных проявлениях, Фэйт. — Ему казалось, что он произносит банальность, но для Фэйт его слова звучали совсем иначе. Она сперва замерла, а затем, поймав его большую, сильную руку, положила на свой живот. Секундой позже он почувствовал, как ребенок шевельнулся.
— Я все это время чувствовала себя толстой уродиной и мучилась от одиночества, — тихо сказала она. — А благодаря тебе вновь стала красивой и избавилась от страха. — Улыбка тронула ее губы, глаза заискрились. — Но несмотря ни на что, я все же толстая, и мне очень не хотелось бы давить на тебя всем моим весом.
Может быть, себе она и казалась толстой, но для Мика весила чуть больше пушинки. Тем не менее он приподнял ее и усадил рядом. Вообще-то, ему следовало теперь отодвинуться подальше, чтобы соблюсти безопасную дистанцию, но она, нарушая игру, тихо припала щекой к его плечу.
— Ты уверена, что хочешь перебраться к себе на ранчо и вести там совершенно самостоятельную жизнь? — неожиданно сменил Мик тему разговора.
— Да. — Она вгляделась в его лицо, пытаясь понять по его выражению, хочет ли он, чтобы она осталась здесь.
— Подумай еще, — прогромыхал его голос. — Если что-то стрясется, я должен быть рядом, чтобы успеть прийти на помощь. Вокруг нас на многие мили ни души, и тебе лучше остаться здесь, если, конечно, ты не наймешь какую-нибудь женщину, чтобы она жила при тебе.
— Не беспокойся, Мик. Поверь, там я буду чувствовать себя гораздо спокойнее, чем в центре Сан-Антонио за все эти четыре года.
— Да, но тогда ты не была беременной.
— Это что-то меняет? Я знаю срок родов, примерно представляю, каких осложнений мне в моем положении следует опасаться, и… Тебе не о чем тревожиться.
На губах Мика промелькнула улыбка. Вечно эти женщины уводят разговор в сторону. Он и не собирался уговаривать ее, чтобы она вернулась к себе в Сан-Антонио. Из утреннего разговора с Гэрретом было совершенно ясно, что возвращаться в Техас ей нельзя. И беспокоил Гэррета не столько даже Фрэнк, сколько его сообщники. Они могли решить, что Фэйт — опасный свидетель, и тогда ей не поздоровилось бы.
— Откуда в тебе столько упрямства? — спросил он, помолчав.
— Я должна это сделать, понимаешь, Мик? — Фэйт чуть наклонилась, чтобы лучше видеть его лицо. — Слишком долго я была бессловесной рабой. Если я желаю стать хорошей матерью своему будущему ребенку, мне нужно научиться твердо стоять на своих ногах, научиться самой заботиться о себе.
Спорить с этой логикой Мику показалось бесполезным, и он попробовал просто предложить запасной вариант.
— Чтобы приучиться к самостоятельности, не обязательно обрекать себя на полное одиночество. Что думает по этому поводу Дочь Луны?
Прозвище из того далекого лета непроизвольно вырвалось у него, хотя он сам его забыл. И ответом ему стала ее восторженная улыбка.
— Я совсем забыла, что ты меня так называл, — воскликнула она, восхищенно хлопая в ладоши. — Боже, как я люблю тебя, Мик!
Миках поймал пальцами ее белый локон.
— Они и тогда выглядели как свет луны в звездную ночь. С тех пор я обошел полсвета, но нигде таких поразительных волос не видел.
И только сказав это, Мик понял, что всю жизнь искал девушку именно с такими вот белокурыми волосами.
Дочь Луны. Прямо, чертовщина какая-то!
Фэйт ушла наверх, в спальню, и Мик остался в гостиной с неизменной чашечкой кофе и Ли Гринвудом, проникновенно певшим, как он гордится тем, что он американец. Затем Ли запел о каком-то ребенке, которого он собирается взять с собой на утреннюю прогулку, и Мик сменил кассету.
Дочь Луны. Казалось, что полушутливое прозвище должно было напомнить ему о крохотной девочке, пробудить в нем то ли родительские, то ли братские чувства, но вместо этого оно заиграло новыми гранями и обрело неуловимо чувственный оттенок. Эта женщина вся была как лунный свет, мягкий шепот и живительный жар. Она вся была обещание нежной и теплой женственности, по которой он неосознанно тосковал всю жизнь.
В ней не было ничего от современной эмансипированной американки: ни наглого напора, ни вгоняющей в тоску любого мужчину самоуверенности. Но, судя по всему, ей суждено было приблизиться к этому отталкивающему образцу, коль скоро она решила впредь стоять исключительно на собственных ногах. Финал всегда будет один, что в Нью-Йорке, что в округе Конард. А жаль, если такое с ней случится. Чертовски жаль, подумал Мик.
Вообще-то, Мик не относил себя к числу ярых противников эмансипации. По его разумению, среди женщин вполне могли найтись ученые и администраторы, ни в чем не уступающие мужчинам. Он просто всегда отдавал себе отчет в том, что между женщиной и мужчиной существует кое-какая разница и отрицать ее бессмысленно и глупо. Тело женщины создано для святой задачи: рожать и вскармливать новую жизнь, а мужчина, лишенный такой способности, гораздо лучше женщины способен защитить и ее, и рожденных ею детей. Это было ясно, как Божий день, и Мик никогда не понимал, зачем бесконечно спорить на эту тему. В современной жизни существуют многочисленные области деятельности, где мужчины и женщины вполне могли конкурировать на равных, и Мик охотно мирился с таким положением вещей. А вот чего ради то одна, то другая половина человечества устраивает бесконечные баталии по поводу, который выеденного яйца не стоит, и предъявляет исключительные права на ту или иной профессию, — этого Мик не понимал и не хотел понимать.
Да, в вопросах личной жизни он, без сомнения, старомоден. Да, он желал бы иметь женой женщину, которая не боится чувствовать себя женщиной. Женщину, способную оценить его рост, его силу и его стремление ощущать себя главой семьи и ее защитником. Женщину, не нуждающуюся в уничижении своего партнера ради собственного самоутверждения и в то же время сохраняющую достоинство в присутствии мужчины.
Женщину, способную понять, что и он нуждается в поддержке и ласковом одобрении.
Чертыхнувшись, как обычно, Мик пошел на кухню, чтобы налить еще кофе. Он столько времени не позволял себе даже задумываться над подобными вещами. Давным-давно, целую вечность назад, он, еще юноша, длинными, бессонными, одинокими ночами во враждебной стране мог часами размышлять о своем возможном выборе. Это уж потом он понял, что уединение — его твердыня, его единственное спасение в море бед, и единственный человек, на которого он может положиться, — он сам. И все эти годы он полагался только на себя самого. И он не позволит даже самой малой толике юношеской бесплодной мечтательности взять над ним верх. Ни за что!
Мик Пэриш уже получил от жизни все, что хотел, и больше его не соблазнить ничем — даже нежным прикосновением лунного света.
