Джулия Тиммон - Солнечный зайчик
– Нет, спасибо! – Заставляю себя улыбнуться. – Прости, что сыграла тебе подъем. Это я… Даже не знаю… Может, еще толком не отошла от вчерашнего…
– Точно не надо трав? – с недоверием спрашивает Сэмюель. – И ничего другого? Успокоительного?
Как можно убедительнее качаю головой.
– Нет-нет. Пожалуйста, иди спать.
Грегори берет бутылку с остатками вина.
– Мы подлечимся вот этим успокоительным. Будешь?
– Можно, – бормочу я.
– Что ж, тогда я пошел. – Сэмюель грозит Грегори пальцем, но в глазах улыбка. – Смотри у меня! Прежде думай, а потом развлекай даму сказочками.
Грегори прикладывает руку к груди.
– Не беспокойся. Крик Кимберли послужит мне хорошим уроком.
Я краснею. В ушах еще не стих отголосок безумного вопля.
Сэмюель смеется.
– Ладно, спокойной вам ночи.
– Спокойной ночи! – в голос говорим мы.
Когда за ним закрывается дверь, Грегори разливает остатки вина по бокалам и садится передо мной на корточки.
– Неужели я так сильно тебя напугал? – спрашивает он с таким видом, будто готов искупить вину любым способом, каким бы я ни повелела.
Усмехаюсь.
– Конечно. В противном случае я бы не заорала как сумасшедшая.
– А я подумал, ты мне подыгрываешь, лишь притворяешься, что тебе страшно…
Подыгрываешь! Вспоминаю, каким спокойным тоном он рассказывал про дикаря, с каким интересом за мной наблюдал, и берет злость.
– А сам ты что, притворялся?
Грегори тихо смеется.
– Да.
– Значит, у Джаспера не было никакого друга-хобгоблина? – Пытливо всматриваюсь в его глаза.
– Разумеется, не было. Просто я недавно прочел одну книгу, Кейта Донахью. Там как раз про все эти страсти. Презанятная вещь, скажу я тебе.
Отпиваю немного вина и успокаиваюсь, хоть и делаю вид, что сержусь.
– Как же ты мог приплести сюда Джаспера? Он погиб. Разве так делают?
Лицо Грегори становится серьезным.
– Я – да, делаю. Ненавижу, когда из умершего человека лепят нечто невозможное: был-де ангельски чист, непорочен, вспоминайте исключительно хорошее – и только с траурными глазами! Я отношусь к Джасперу как к обыкновенному человеку, не как к мраморной статуе. Могу даже сочинить про него небылицу, если кажется, что из этого выйдет неплохая шутка.
Опаляю его строгим взглядом.
– Больше не надо таких неплохих шуточек, договорились?
Грегори ставит на стол свой бокал и, выпрямляясь, приподнимает руки.
– Договорились. Пожалуй, пора спать. Особенно тебе, чтобы получше успокоилась. Пошли, я провожу тебя до комнаты. – Уверенным жестом протягивает мне руку, я вкладываю в нее свою и вдруг снова чувствую себя маленькой девочкой. Младшим ребенком в семье, папиной любимицей, драгоценностью.
В моей комнате темно, только сквозь окно проникает размыто-тусклый из-за дождя фонарный свет. Грегори не зажигает лампу.
– Раздевайся и ложись, – говорит он. – Я отвернусь.
– Гм… – Растерянно останавливаюсь среди комнаты. Что он задумал?
Грегори выжидает минуту и спрашивает:
– Можно поворачиваться?
– Э-э… нет. – Торопливо стягиваю с себя джинсы, снимаю футболку и ныряю под одеяло. – Теперь – да. – Поднимаю голову и наблюдаю за своим ночным гостем.
Он присаживается на корточки возле кровати, заботливо поправляет подушку, хлопает по ней рукой, чтобы я опустила голову, и с улыбкой шепчет:
– Трусишка ты моя. Трусишка, совсем как Пуш.
– Вовсе я не такая, – принимаюсь защищаться я, стараясь не задумываться об отдающемся в ушах раскатистым эхом словечке «моя». Моя! – Да и Пушик не трус, просто осторожничает.
– Не спорь, – категорично-ласковым тоном говорит Грегори. – Оба вы – заячьи души. Он кролик, а ты… ты… Солнечный зайчик. – Наклоняет голову и целует меня в щеку, чуть-чуть касаясь теплыми губами уголка моих губ.
Я замираю, вдавливаюсь в постель и вдруг чувствую, что сейчас не сдержусь, схвачу Грегори за плечи, притяну к себе и не выпущу из горячих объятий до самого утра. Но в это мгновение он выпрямляется и на прощание лишь нежно проводит кончиками пальцев по моей щеке.
– Сладких снов, Солнечный зайчик. Ничего и никого не бойся.
Почему он не остался? – раздумываю я под музыку неутихающего дождя. Почему который день не пытается поцеловать меня по-настоящему? Узнать, что я к нему питаю? Почему больше не упоминает о своем предложении, не заговаривает о будущем?
Мысли о том, с чего все началось, едва шевельнувшись в голове, вызывают в душе мерзкую горечь. Эх! Был бы он не Колбертом, а обыкновенным парнем – таким, каким кажется здесь. И если бы судьба свела нас при каких угодно, но иных обстоятельствах!..
Чувствую, что в эти мысли лучше не углубляться, говорю себе, что разберусь во всем потом, а теперь должна смаковать каждый день, каждую минуту. Затыкаю уши, чтобы назойливые мысли не стучали в виски, и, больше ни разу не вспомнив о хобгоблинах, засыпаю.
Просыпаюсь и вижу: комната купается в утреннем свете. Прав был Сэмюель – дождь смочил землю и к рассвету тучи ушли. Поднимаюсь со смешанным чувством: на душе и тревога, и желание скорее окунуться в новый день, и неловкость. Принимая душ, вспоминаю вчерашний вечер и пытаюсь представить, как встречусь с Грегори сегодня.
Из кухни пахнет вкусностями – оладьями и жареным беконом, но я не спешу к Сэмюелю. Сначала заглядываю в гостиную – в клетке убрано, Пуш играет в новом картонном домике, на вид сытый и довольный, а Грегори нет. Выхожу на веранду, выглядываю во двор – его не видно нигде. Прислушиваюсь: в кухне негромко играет радио и шипит масло на сковородке, но голосов не слышно, скорее всего хозяин там один.
Приостанавливаюсь у стола, придвигаю книгу в зеленой обложке, открываю ее на первых попавшихся страницах и читаю:
Не отдавай любви всего себя;
Тот, кто всю душу дарит ей, любя,
Неинтересен женщине – ведь он
Уже разгадан и определен.
Любовь занянчить – значит умертвить;
Ее очарованье, может быть,
В том, что непрочно это волшебство.
О, никогда не отдавай всего!
В душе поднимается неожиданно бурная волна протеста. Не отдавать всего – разве в любви это возможно? И любовь ли это, когда ты в состоянии рассчитывать – что отдавать, а что приберечь? Неужели до конца открыть душу человеку, от одного взгляда которого в ней все цветет и благоухает, – значит умертвить любовь?
И почему меня это так волнует? Меня! В чьей жизни до недавнего времени как будто не было места любовным глупостям. До недавнего времени…
– О! Вот и наша крикунья проснулась!
На веранду выглядывает Сэмюель. Слово «крикунья» он произносит так мягко, что об обиде и не помышляешь – напротив, лицо расплывается в улыбке.
